Кандаурские мальчишки - [53]

— Я перехожу, Толь. У вас вон какая орава! А если ещё тётка Фиктя сляжет! Кто будет вести хозяйство?

Я узнал голос Нинки, подружки Анатолия.

— А про тебя знаешь что болтать будут? — спрашивал Анатолий.

— Знаю.

— А?

— Знаю.

— Знаешь, да не переживаешь… А зашепчутся: свадьбы, мол, не было, а она уже с парнем… Приятно тебе будет?

— Толя, да чёрт же с ними. Мы-то знаем, что к чему. У нас же свои мысли.

— Ну, гляди, Нин… Я-то готов, я-то с радостью. Мне, кроме тебя, никого на свете не надо…

Я распахнул дверь. Анатолий сидел на хомуте, повесив голову. Нинка стояла, прислонившись спиной к стене. Я, не задерживаясь в сенях, прошёл в избу. В банный день обычно зажигалась лампа, хлопотливо сновали люди, готовя к ужину что-нибудь повкуснее, и вообще в домах царила хозяйская толкотня. И потому неожиданным было безмолвие, встретившее меня в избе. За столом лишь кто-то урывками всхлипывал, да из горницы слышался то ли тихий плач, то ли вздохи, которые бывают после плача. На кровати лежала слабо охающая тётка Феоктиста.

— Вот, соль принёс, — несмело сказал я.

Мне ответил шёпот:

— Положи на шесток.

Я дотянулся до шеста и положил кулёк.

— А… чего вы хнычете?

Тот же голос ответил:

— Хнычем… Мы уже изревелись, вот и хнычем… Тятьку убили.

И тотчас за столом вспыхнуло дружное, слёзное рыдание. Я вздрогнул от этого неожиданного припадка безудержного плача, от этой обжигающей волны горя.

Убили дядю Мишу? Этого весёлого человека, который так любил нашу семью? Дядя Миша работал мельником и всегда возвращался домой весь в муке: на ладонях — мучные мозоли, из бровей сыпались отруби. Он сажал меня на колени и грубовато рассказывал про жернова, которые вертятся у него на мельнице, про то, как в одну дыру загружают зерно, а из другой течёт мука. Он обещал выучить меня мельничному делу, когда я подрасту и когда я узнаю, сколько будет семью восемь. И вот дядю Мишу убили! Я, прижимаясь к печке, допятился до порога и выскочил в сени. Тут меня поймал Анатолий.

— Куда?

— Домой. Маме скажу про дядю Мишу.

— Не к спеху… Весть уже никуда не денется… Пошли-ка, братуха. Твои-то друзья уже тут…

Анатолий наподдавал столько пару, что мы плашмя распростёрлись на полу, боясь поднять носы, а Колька примостился возле шайки с холодной водой и то и дело совал в неё по плечи свою голову, как головешку, которую хотят загасить. Напарившись сам, Анатолий принялся за нас. Наши худые спины гремели, как стиральные доски. Мы еле выползли из бани и минут десять бестолково сидели на брёвнах, отдуваясь и вытирая пот.

Обессиленные, мы плелись по улице, как пьяные. Но прохлада выбила из нас банный дурман, и под конец мы уже бежали. Я ворвался в дом и с ходу крикнул:

— Мама!.. Мама, дядю Мишу убили!

— Какого?

— Тёти Фиктиного… Тётя Фиктя валяется на койке, а девчонки ревут!

Я говорил сухо, дребезжащим голосом. Мама свела брови, задумалась на миг, потом быстро сказала:

— Садись кушай… Я схожу к Фикте… Сегодня чтоб никаких вечёрок!

Мама ушла. Я скинул сандалии, забрался на кровать и в упор стал рассматривать портрет отца. Папа, папа! Вот и дядю Мишу убили. А как же ты? Ведь и тебя могут… Я видел его волосы, его шрам, я пытался заглянуть ему в глаза глубже, за глянец фотографии, но, кроме упрямого блеска, ничего не видел.

Глава девятая

Дед Митрофан так обрадовался нашему приходу, что чуть не расплакался.

— Вы уж, босалыги, не судите старика-то… Скука ведь окаянная берёт. Лежу-лежу, за мухами слежу да себя кляну…

— А вы книжки читать умеете? — спросил Витька.

— Нет, милок. Я из книжек только цигарки могу вертеть.

— А что нога, идёт на поправ?

— Лешак её знает, куда она идёт. Гипсой облепили, а что там, внутри, — только догадывайся. — Дед Митрофан вздохнул: — Срастётся, коли прежде не помру… Ну, а как там Марья-то, ужилась с Чертилой?

— Ужилась.

— Ох, ить окаянный!.. Я его всё одно отучу перечить, я его… — Старик потряс кулаком, потом улыбнулся. — Ну, а с вами как Марья? Почитает вас?

— Почитает, — сказал Колька. — Ругается, будто мы… эти…

— Вы бы уж скорей, дедушка, поправлялись.

— А куды же я денусь — поправлюсь. Полежу вот да и опять… Вы не забывайте старика, а то я в тоску впадаю… Только что мухи, вот суседи вроде… Семьдесят лет прожил, а мух как следует не знал, летают, леший их возьми, а кто такие — убей, не скажу… А тут я нагляделся. И ноги-то у них есть, и носом-то они воротют, и крылышки-то поглаживают… Живые ведь, а не как-нибудь… Чего только нет на белом свете. — Дед опять вздохнул, покачал головой. — Ну ладно, заболтался старый… А Марье передайте: мол, дед Митрофан не велел кричать.

В сенях медсестра сказала нам:

— Скоро, скоро отпустим вашего деда. Он нам тут надоел своими разговорами о вас да о каком-то баране…

Когда мы возвращались из больницы, Петька сказал, что надо что-нибудь вытворить, что он стал тихоней, а это не к лицу мальчишке. И он стал придумывать дело.

Надо такое, чтобы увидели утром люди да и заругались.

— А вы ничего такого не делали, чтобы утром люди не заругались бы, а обрадовались? — вдруг спросил Толик.

Мы задумались. Нет. Все наши хитрости и ловкие проделки были забавными только для нас.

— Это неинтересно, — убеждённо заявил Петька Лейтенант. — То ли дело, чтоб всё в тайне, всё шито-крыто. Ничего не было, потом вдруг бах, вот тебе и раз!