Кандалы - [162]

Голос Ондревны оборвался. Она вынула большой красный платок. Твердого характера женщина была Анна Ондревна, никто никогда не видал, чтобы она заплакала, но на этот раз не выдержала. Искренное ее красноречие увлекло Трофима, да и все слушали с большим вниманием, а Наталья, перетирая чайную посуду, тем же полотенцем вытирала глаза. Трофим Яковлич, барабаня пальцем по столу, слушал гостью, утвердительно кивая головой.

— Слыхал я, — вмешался Челяк, — правда ли, нет ли — будто ожидается новый закон о наделении землей многосемейных! Будто хотят выдвинуть крепкие семьи, сделать их зажиточными и опору государства на них утвердить! Благонадежных привлечь!

— То-то и оно! — сухо ответил Трофим, — это — улита едет, когда-то будет, да какой оборот примет: политика тут! Я и сам безземельный, однако поостерегся бы! Лучше снять в долгосрочную аренду, как прежде было. Буду в городе — у Шехобалова побываю — може, он сдаст али в рассрочку продаст! Вот, Анна Ондревна, — обернулся к ней Неулыбов, — тогда и о таких семьях, как твоя — речь будет! Очень сочувствую тебе и осиротевшим семьям ссыльных! Знал я Елизара и детей его и Лаврентия помню! Хорошие, лучшие люди наши, головой стояли выше всех, особенно Елизар! Мужа твоего Яфима тоже знаю: лишнего не скажет, а если что скажет, то в дело: больше думает и делает, чем говорит! Таков же был и родоначальник ваш Матвей Лексеич, да и знаменитый его сын Лавр, пострадавший за народное дело, обнаружил себя большим человеком только тогда, когда это было нужно, в жизни же скромен был. Таких людей уважаю и ради всей вашей замечательной семьи буду стараться для всех остальных, также и для тебя, Анна Ондревна, потому что и ты не из рода — а в род оказала себя! Во время событий за чужие спины не пряталась! А за то, что создала ты крепкую, дружную, трудолюбивую семью и добиваешься честного труда для нее — низко тебе кланяюсь.

Трофим протянул ей руку, но Ондревна предупредила его, склонившись земным поклоном к ногам Неулыбова.

— Что ты? Зачем? — отодвинувшись от нее, почти закричал он, нахмурившись с явным неудовольствием, — я не бог!

— Ты не бог, да ближе нашего стоишь к богу-то! — твердо возразила Ондревна. — Знаю, за что кланяюсь: ежели, что сказал — сделаешь!

Молчавший во время этой сцены Федор слушал неспокойно: он возился на стуле, меняя позу, вздыхая, потирая свою коротко остриженную полуседую голову, кряхтел и, наконец, заговорил:

— Слушаю я, смотрю и дивлюсь: за кого люди считают моего отца? Без году неделю богат — сорок лет был беден и не за деньгами к нему идут, а за добрым словом!

Федор обвел всех вопросительным взглядом.

— Вот и сейчас о ссыльных печалится, ссыльным будет помогать. А мне, единственному своему сыну, всегда говорит, чтобы я сам на себя надеялся, ни труда, ни бедности не боялся.

— Печальник он за народ наш! — наставительно отвечал Челяк и, помолчав, добавил тихо: — И за тебя тоже!

— Новостей нет ли каких про ссыльных-то? — спросил Трофим.

— А как же, есть!

Челяк полез в карман и вытащил измятое письмо на нескольких листках серой бумаги. Разложил его перед собой на столе, надел очки в медной оправе и, сделавшись похожим на алхимика, провозгласил, обводя всех строгим взглядом:

— Письмо Лаврентия из тюрьмы!

— Батюшки! — Ондревна всплеснула руками.

— Читай! — Трофим Яковлич положил локти на стол.

Челяк кашлянул и начал тем размеренным, монотонным голосом, каким обыкновенно читают мужики книги религиозного содержания или письма солдат с военной службы.

— «Нас без суда и следствия ссылают в Архангельскую губернию. На прощание мне хочется сказать вам несколько теплых слов.

В январе нас арестовали, незаконно заковали в цепи и посадили в одиночные камеры. На другой день цепи сняли, и пошла новая тюремная жизнь. Описывать ее особенно не буду, потому что эта тюремная жизнь в России стала обычаем нашего правительства и народ перестал бояться тюрьмы.

Во время прогулки на тюремном дворе много раз мне доводилось спрашивать людей в арестантской одежде: „Вы за что сидите?“ Они отвечали: „за беспорядки!“ Нас спрашивали: „А вы за что?“ „А мы — за порядки!“ — отвечали мы им.

Я хочу объяснить в этом письме, за какие порядки попали мы в тюрьму.

Насколько мужик ни сер, а ум у него еще никто не съел. Стал луч света доходить и до мужика. Задумался мужик и говорит: „Век в одной коже не проживешь!“

Века и годы в невежестве нашем пили мы вино — хорошего в этом нет. И вот бросили несколько человек в нашей деревне пить вино, а потом и много нашлось людей, желающих трезвой и здоровой жизни. Кабак — этот гнилой родник — нам стал врагом. И мы забили двери царева кабака.

Вот наше первое дело.

Вот наша первая вина.

Когда мы стали следить за жизнью, как она идет на земле, мы увидели, что везде в России пошли беспорядки, жгли имения, рубили лес. Стали у нас рубить лес, крадучись по ночам, вошли в сделки со сторожами лесными, за вино и за разные взятки сторожа стали мотать лес. Но так как лес рос веками не для того, чтобы доставаться только одним хищникам, мы обществом и решили: взять его под свою мирскую опеку.

Это вторая наша вина.