Канареечное счастье - [158]

«Который может быть час?» — соображал Кравцов. Ему до тошноты хотелось есть, и на воображаемой геометрической плоскости, возникшей в углу комнаты, длинными рядами стояли коробки воображаемых консервов.

— У древних русских князей был обычай, — говорил он, продолжая глядеть в угол. — Этот обычай заключался в том, что после удачной битвы устраивался общий пир для князя и его дружины.

— Что такое пир? — спросила девочка, глядя ему в рот. — Это когда едят? — («Она заметила мой золотой зуб», — догадался Кравцов инстинктивно.)

— Да, когда едят. Когда едят и пьют.

— А что они ели?

— Они ели прекрасно! — невольно вырвалось у него. — Было много вкусных вещей. Жареная баранина, например, и дикие гуси. Ну и пироги с рыбой… Вообще, очень сытно и хорошо.

— Я никогда не ела диких гусей, — смущенно призналась девочка. — А вы ели?

— Я тоже не ел, но, думаю, что очень вкусно. Дикие гуси прилетают к нам из Египта, — мечтательно добавил Кравцов.

— Ах, знаю, знаю! — обрадовалась девочка. — Это там, где Закон Божий… где Ветхий завет, не правда ли? И там еще живут верблюды.

— Верблюдов не едят, — задумчиво проговорил Кравцов. — Мясо их жестко и неприятно на вкус. Хотя в случае голода можно, пожалуй, и верблюдов. — («Однако о чем это я», — спохватился он, краснея.) — Вы меня все время перебиваете, — сказал Кравцов нарочито строгим голосом. — Слушайте и сидите молча.

Он взял в руки карандаш, но сейчас же положил его обратно и уже ровным голосом стал рассказывать о княжеской дружине. По окончании урока госпожа Грушко вручила ему жестянку консервов. Глаза ее увлажнились слезами.

— Ешьте на здоровье, — сказала она, провожая до дверей Кравцова. — Мы вас очень, очень жалеем. Вы можете разделить консервы на два раза… на обед и на ужин. Сразу всего не съедайте, нужно экономить, голубчик. До свиданья…

Бухарест распахнулся оглушительной музыкальной шкатулкой. В этот обеденный час повсюду из ресторанов несся волнующий щебет скрипок. У кафе на улицах сидели за столиками нарядные румыны. Соломенные шляпы ярко вспыхивали на солнце.

«Сейчас я наемся, наемся как следует», — думал Кравцов, поспешно шагая вдоль оград и деревьев.

VI

То обстоятельство, что Наденька сама пригласила его на вечеринку, наполнило Кравцова радостью. Ему уже не терпелось поскорей дождаться субботы. Дома по вечерам он ходил из угла в угол, насвистывая баркароллу Чайковского, странно преследующую его эти дни, хотя он не слыхал ее уже много лет, восемь или девять лет, а может быть, и больше. Он открывал дверь и выходил в крошечный садик за домом. В обугленном небе прохладными огнями сияли звезды. Дымный куст персидской сирени плыл от забора одуряющим ароматом. А поту сторону темной площади, в неясном хаосе звуков, колыхались огни города. Когда он возвращался в комнату и зажигал, наконец, лампу, на листе газетной бумаги, покрывающем стол, возникала от абажура ярко освещенная арена. Миниатюрные жучки-фокусники подпрыгивали на ней, переворачиваясь на спину. Нежнейшие ночные бабочки в серебряных ризах священнослужителей озабоченно ползали из стороны в сторону. Тонкой струной звучал где-то у потолка невидимый комар. Тень от него то появлялась на стене судорожно прыгающей точкой, то бесследно пропадала и обнаруживалась в другом углу комнаты, вырастая до невероятных размеров. Лампа чуть слышно шипела, как добродушный и укрощенный зверь. Это были часы смутных мечтаний… Но если бы у него спросили, о чем он думал, сидя неподвижно у стола с вытянутыми на коленях руками, он сам не смог бы на это ответить, так как в действительности не думал ни о чем определенном. Он только знал, что в жизнь его вошло неизъяснимо лучшее, чем то, что сохранялось в обрывках, лучшее, чем молодость и детство. («…Лучше того, что прилетают весной скворцы… и, может быть… даже наверно, лучше кровли родного дома, собственно одного только фронтона над садом… и, когда был гимназистом…») А ночью он пробуждался от шороха мышей, — сон был хрупкий и ломкий. Объектив луны вдвигался в комнату и производил киносъемку. Опытные статисты перекатывали по полу большую перламутровую пуговицу, должно быть, достояние раньше жившего здесь квартиранта.

«Пожалуй, будь деньги, я бы купил им, — полудремля, думал Кравцов, — кусочек сала, например…»

— Вы бы купили? Но ведь у вас у самого перекрашенные туфли, — смеется Наденька.

Она вся освещена луною. Вот она проходит сквозь стену и исчезает в саду. Вся комната наполняется тенями от ее розовой шляпки. Розовые, пунцовые, красные цветы сыплются с потолка на землю. Кравцов просыпается. Это заря. Это утро. Это суббота…

Никогда раньше день не казался ему таким однообразным и длинным. Выйдя с урока ровно в половине второго, он бесцельно слонялся по улицам, пытаясь как-нибудь убить время. Он направился в городской сад Чисмеджиу, и по пути, вслед за ним, поплыло улыбающееся лицо госпожи Грушко, вдруг остановившееся в зеркальной витрине модного конфексиона. Нарумяненная восковая дама улыбалась карминными губами. На ней была элегантная меховая шубка, и лакированные туфли по-муравьиному блестели на неестественно розовых и тонких ногах. Рядом с ней солидный господин, раздетый до белья, протягивал на желтой ладони патентованные подтяжки. А сзади, по вороху шелков и крепдешинов, по газовому облаку тюлей, по блестящему лоску ситцев, подкрадывался бенгальский тигр. Пасть его была свирепо оскалена. Он готовился растерзать на части тщедушного мальчика в голубой матросской шапочке. Все это напоминало жуткую драму в стиле романов Эдгара Уоллеса. И в тот же момент часы на площади пробили два удара. Железная решетка Чисмеджиу черными копьями преградила Кравцову дорогу. Деревья согнулись под тяжестью облаков и порывисто дышали, остановившись на месте. Он вошел в аллею и в зеленом бассейне увидел свое изображение со струящимися вниз ногами, свое лицо, покачивающееся в ненастоящем небе, более темном, чем в действительности, и странно колеблющем в белых тучах папиросные окурки. Ломающаяся на лету птица медленно пересекла бассейн… И на короткое мгновение, так же как в первый день приезда, смутное сознание, что он уже когда-то видел этот угол бассейна и над бассейном это самое дерево, шевельнулось в его уме.