Канализация, Газ & Электричество - [35]
Упрямое деревце. Совсем как в Африке, думала Серафина, не хватает лишь семейства лемуров, которые лазили бы по его шишковатым веткам. Вот только лемуры уже вымерли.
Она посадила ДРУГа Бобра на койку и достала из кармана ДРУГа Белку. Из остальных карманов жилетки и брюк Серафина вытащила книги, которые набрала до налета Максвелла; когда она складывала их на Самый Уединенный Стол для Чтения, правый верхний ящик самостоятельно открылся, и на стол выпрыгнул малюсенький коричневый крот в бифокальных очках.
— Привет, ДРУГ Крот, — сказала Серафина.
— Привет, Серафина, — ответил ДРУГ Крот, при виде растущей стопки книг подергивая носом в предвкушении. — У нас выдался прекрасный день?
— ДРУГ Крот, а у меня хоть раз выдавался не прекрасный день?
— Ни разу, — согласился ДРУГ Крот и был абсолютно прав. Помимо прочего, у Серафины с самого рождения был неестественно высокий уровень серотонина в мозге и еще какой-то шальной гормон в крови — «органический прозак», как назвал его Мозел Каценштейн, — усиливающий действие серотонина. Это означало, что Серафина не только дислексик, полусирота и одна из последних выживших представителей своей расы, так она еще и биохимически неспособна расстроиться хотя бы по одной из этих причин. Полезная антисуицидальная черта, обеспечивающая Серафине выживание, особенно если до конца жизни придется маскироваться под Электронегра, но это как раз и расстраивало: никогда по-настоящему не расстроиться, не испытать депрессии. Не разозлиться настолько, чтобы обидеть кого-нибудь.
— Я отношусь ко всему этому, — поделилась она однажды с Лексой, — как к игре; в том-то и проблема, нет ничего серьезного. Ведь нормально было бы, чтобы человеку вроде меня хотелось поджигать здания? Выучить негритянский диалект, нарядиться воином масаи[79] и ходить тут, стрелять по белым? В кино я б наверняка так и сделала. А я ограничиваюсь практическими шуточками.
— Ну и это у тебя весьма неплохо получается, — ответила Лекса. — Фило считает тебя экстремисткой, хотя не скажешь, что он сам умеренный.
— Да, вот это меня тоже беспокоит. Я убеждаю себя: «Серафина, у тебя поврежден мозг, так что все, что ты чувствуешь или не чувствуешь, нормально». Но отца-то что оправдывает?
— Ты думаешь, что он топит корабли из самодовольства?
— Ну…
— Поверь мне, — сказала Лекса, — твой отец так зол, как не дано быть тебе. Но он не путает злобу с правом без разбора преумножать страдания.
— Ну тогда ладно, я тоже не буду без разбора преумножать страдания, — заявила Серафина. — Я просто буду сильно-сильно досаждать людям. — Чем она и занималась, и весьма небезуспешно; в этот выходной, например, она одержала важную победу.
— Ты ведь понимаешь, что нельзя оставлять ее у себя, — говорил ДРУГ Бобер, показывая на стену читального зала, где висела картина. — Ты обязана ее вернуть. — Это была «Мона Лиза» Да Винчи. Подлинник. Серафина стырила ее со специальной выставки в художественном музее «Метрополитэн» вопреки самым энергичным протестам ДРУГа Бобра. Правительство Франции требовало организовать зональный поиск по всему континенту, чтобы вернуть шедевр. — Нельзя же просто так вот брать и красть у людей культурные ценности!
— Нет, как раз можно, — возразила Серафина. — Статистически — можно. Но не волнуйся, я ее верну. — Она посмотрела на губы Моны, застывшие в улыбке на последние пятьсот двадцать лет, и подумала: «Я понимаю, каково тебе».
— У тебя что-то нехорошее на уме, — догадался ДРУГ Бобер. — Нехорошее и наверняка опасное. Что же это?
— Узнаешь через минуту. Но сначала, — ее лицо засветилось искренней радостью предвкушения, — может, ты расскажешь мне историю?
— Историю?
— Да, о моих пра-пра-пра-пра-пра-прадедах. О том, что было во время Гражданской войны.
— А, — сказал ДРУГ Бобер. — Вон чего.
Змей курила, и тут вдруг раздался вопль Максвелла. На самом деле, чистая случайность, что она вышла на тротуар и услышала его; поскольку в «Ярком Мире» на углу 41-й и Пятой, как и в любом другом магазине Манхэттена, хоть и действовала политика против никотина, руководство обычно не мешало ей тайком выкурить сигарету либо как-нибудь иначе нарушить современную мораль — в зависимости от того, что ей было нужно. Выглядела Змей старше любого другого пожилого гражданина, помноженного надвое, у нее не было правой руки, и носила она военный китель — наполовину синий, наполовину серый, сшитый из нескольких мундиров[80], — и ее вид требовал почтения или, по крайней мере, почтительного равнодушия. Люди до шестидесяти уступали ей, не задумываясь.
Но не сегодня. Она пришла в «Яркий Мир», чтобы изучить последние воплощения прогресса — это было одно из ее любимых занятий. Для Змея, которая (по ее словам) застала эру, когда еще не было телевидения — не только
