Камыши - [49]

Кряхтение, вздохи. Шаги по комнате. Снова забулькала бутылка. Или то уже были струи дождя, вовсю хлеставшего по окну. В прошлую осень… Падали мягкие желтые листья, предвещая туманы с залива и поздние грибы. Одни лишь сосны стояли величаво-спокойные и зеленые. И меня захлестнул тот, подкинувший мне Олиного психиатра, вечер, с какой-то подчеркнутой жалостливостью остро пахший теплой еще землей и жизнью, населенной шуршанием и шорохами…

Наша квартира уже просыхала, но я редко бывал там, и Оля терпела эту раздельную жизнь с трудом. У меня же была только одна причина жить в Комарове: привычка. Привычка вставать, когда еще серо, слышать птиц, видеть янтарную свежесть знакомых тропинок. Пусть не из лучших, пусть с тусклыми лужами, но осень все же была с грибными корзинами, с ауканьем, купцевала багрянцем, до бесконечности тянула высоковольтные линии, высвечивала за облетевшими кустами коричневых лосей. Приезжая ко мне, Оля сдерживалась, но в тот день ее намагнитили мои заготовки: знакомый шофер пригнал мне на зиму машину досок и дров. Утром чуть-чуть моросило, потом вдруг просветлело, однако неуверенно, и, боясь дождя, я перекладывал и сортировал дрова, чтобы успеть до темноты, а Оля, так и не сумев заснуть после того, как ее разбудила машина, стоя на крыльце и словно не замечая меня, с сосредоточенностью невыспавшегося человека лупила щеткой по квадратику войлока из-под пишущей машинки, показывая тем самым, что в жизни есть дела поважнее дров. Но мне было весело, потому что, поглядывая на нее, я видел совсем другое. Она с каждым днем становилась женственнее. И даже сейчас, непричесанная, в моих синих шлепанцах и в этом розовом шерстяном балахоне, который ей прежде не шел, была хоть куда.

Еники-беннки-си-колеса — еники-беники-ба… К нам с Олей, перепутав не то забор, не то калитку, подрулило счастье. Оля была беременна. И об этом на всем белом свете знали пока только мы. Даже ее мамуля еще без всяких сомнений употребляла чересчур яркую помаду. И я замечал, как быстро изменялась Оля: то замыкалась, то вдруг принималась изображать мне в лицах заседание худсовета в ее театре, копировала брюзжание знаменитых актеров, то плакала и говорила, что напрасно мы купили эту квартиру, что мы должны разойтись, пока не поздно, и даже вполне убежденно иногда покрикивала на меня, если, приехав, не находила, скажем, в ведре воды или в баллоне кончался газ. А я чувствовал себя, наверное, как слон в зоопарке во время школьных каникул, когда вокруг столько радостных, смеющихся рожиц и как из рога дождем сыплются угощения. «Да что ты фантазируешь?! — почему-то возмущаясь и краснея говорила она. — В это время еще ничего не может быть видно…»

Но я-то видел.

Я видел, что Оля становилась женщиной другой планеты и все чаще, сама не замечая того, улетала от меня на эту свою особенную планету. Я видел это по утрам, когда, проснувшись, подтянув одеяло к подбородку, положив руку под затылок, она подолгу разглядывала свои фланелевые земли, голубые озера, в которых плавали пластмассовые киты, и дороги с лихо ковылявшими по ним трехколесными велосипедами, и подстриженные газоны, и скамеечки в парках.

Я видел это по ее лицу, которое впервые за всю ее жизнь, как у каждой женщины перед этим великим событием, словно бы освобождалось от оболочки, готовилось к тому, чтобы наконец-то открыться, и это постепенно проступавшее за прежним новое и уже настоящее лицо было необычайно мягким, живым изнутри, было радостно рассеянным от нахлынувшего ощущения вечности, и губы, умевшие прежде сжиматься до нитки, теперь вот-вот обещали разлиться самой чистой улыбкой.

Я видел это и когда встречал ее на станции и, шурша красной болоньей, она скатывалась с платформы освещенная солнцем совсем не так, как все, подсвеченная как-то особенно. Да и по виду уже не напоминала «деву» из-под Дома кино, выдрессированную на стук автомобильной дверцы и не реагировавшую на человеческий голос, а стала проще, естественнее, настраивалась на людскую волну.

— Уже подключили воду, — кричала мне издали. Или: — Я заставила этих нахалов снова переделать рамы. В городе полно винограда. В этом году что-то особенное. Мама записала нас на холодильник… А ты работаешь? — И доверчиво смотрела прямо в глаза, и была женщиной, которую хотелось носить на руках.

Кто знает, не в те ли осенние дни, тоже приобщаясь к вечности, я по-настоящему разглядел и полюбил Олю?

Теперь, разбирая груду дров, я смотрел, как она избивала кусок войлока. Так же, как в пятнадцатом, что ли, веке, шумел в соснах ветер, но только с той разницей, ню вонял он выхлопами с нижнего шоссе и таскал на себе завывание полудиких битлов, видимо сходивших в магазин и сейчас возвращавшихся назад, мелькавших с той стороны забора, где был лес. По улице, как всегда, деловито рыскали громадные сытые собаки. Из наших окон во всю силу двух динамиков орал приемник, и бедный прыгавший по старой березе дятел наверняка давным-давно не слышал самого себя.

Я сунул в рот по два пальца каждой руки и только так выиграл соревнование с приемником и привлек внимание Оли. Она уже вчера приехала какая-то не та, и я хотел ее развеселить, еще не подозревая, какой она приготовила мне подарок на этот вечер. Однако Оля поняла мой разбойничий свист по-своему. Ушла в дом и с обиженной физиономией вынесла мне сигареты и зажигалку. И уже спустилась с крыльца и, высоко поднимая ноги, переступала через доски, как вдруг зацепила чулок за гвоздь.