Камушек на ладони - [16]

Вспомнив, что деньги не пахнут, в смысле — не воняют, она поднесла их к носу и понюхала. Они действительно не воняли, скорее приятно пахли — не то копченой колбасой, не то валерьянкой, не то яичным шампунем.

«Будут на похороны!» — подумала она и положила деньги назад. Однако взялась не за уборку, а принялась вынимать, расправлять и под конец примерять платья, выбирая себе смертное одеянье: это слишком яркое, то слишком пестрое, но главное — во всех она чувствовала себя слишком живой и, раскрасневшись на ветру, выглядела на удивленье, прямо-таки неприлично свежей — как яблоко. Это взвеселило ей сердце, в котором под пышным бюстом уживались не только Жизнь и Смерть, но и еще более немыслимые противоположности. Она заговорщицки подмигнула своему отражению в зеркале, всеми фибрами души ощущая, что умереть… ей вовсе не так уж чтобы позарез хотелось умереть! Она стояла перед зеркалом, и ей все больше казалось, что кто-то за ней наблюдает. Конечно, это снова был месяц. Она невольно вздрогнула, и в ее зрачках отразилось целых два месяца. Так можно, чего доброго, и лунатизм подхватить. К счастью, месяц недолго продержался в проеме окна. С необычайной легкостью, как надутый гелием шар, он выскользнул из ее поля зрения, и свет его сразу же выцвел и сделался мягким, как грусть.

Во сне свет был красным. Он сеялся ей на грудь, на живот и бедра, сладко щекоча, бегал по кончикам нервов, лил на аристократически белое тело вишневый лак, и она, как скрипка, легкой вибрацией вторила прикосновениям света. С золоченого дивана, какие бывают только в домах миллиардеров, в арабских фильмах, а изредка и во сне, ей был не виден источник света, который мог быть как солнечным закатом или пожаром, так и зевом камина, и горящим фонарем, и только привстав на локте, она, пораженная, увидала, что это месяц. Он был кровавого цвета, как сладострастно разинутый беззубый рот. По коже у ней побежали мурашки. На губах замер не то крик, не то стон. Рука вытянулась как бы щитом, но бессильно легла на глаза, защищая их от резких пульсирующих лучей, идущих от лунных кратеров. Лоб под ногтями сухо скрипнул. Она провела кончиками пальцев по лицу. Клиновидная кость. Слезная кость. Решетчатая кость. Сошник. Носовая кость.

«Я умерла?» — спросила она себя с тихой покорностью судьбе.

С криком петуха в ее сон ворвалась явь. Ах ты, бульонная кость, дерет глотку! Ну да что ругать петуха, раз сама виновата? Забыла вчера запереть, пустая голова. Ей-богу, склероз! Утро вставало жемчужно-розовое. Ветер улегся. Все в белом инее. Мороз прихватил руки и уши. Правда, что ли, зима? От удивленья она остановилась. Так же, как ночью, на память пришел соловей. Говорят, он зимует в Африке. Ей трудно было представить себе соловьев на пальмах, среди обезьян. Так может быть только в садах миллиардеров, в индийских фильмах и разве что во сне. Петух заливался. Что это он? Что сегодня за праздник песни? Но утро вставало такое чудесное, что могло взволновать не только петуха. И хотя она в сердцах обозвала его некрасивым, можно даже сказать — кровожадным словом, она вернулась в сени и всему гарему вынесла овса. «Жизнь все же неплохое изобретение», — думала она. Сна она больше не помнила.

Зато Вечелла помнила так ярко, что все еще чувствовала вихри под взмахами крыльев. Воздух был такой прозрачный и нежно-розовый, какой бывает осенним утром после сильных заморозков или весной после первой грозы. Она слышала свист своих крыльев. Меховые перья урчали как довольная кошка. В обтекаемом теле жила раскованная легкость. Не чувствуя земного притяжения, она летела над тремя звездами памятника Свободы, над петухом церкви Св. Петра, над крышами Дома печати, над телебашней. Выше нее было только сияющее небо. Глубоко внизу между шпилями и крышами она увидала себя. Она стояла с розовыми лентами в волосах и, смеясь белозубым ртом, глядя вверх кричала: «Журавли! Журавли! Жу-рав-ли-и…»

С лоджии утро выглядело почти таким же, как во сне. Может быть даже розовее, чем во сне. В теле Вечеллы еще дрожало чувство полета. Быть может, в прежней жизни она была журавлем?

— What are you looking at, my pretty little slut?[8] — сказал «голос за кадром» и наконец во весь рост вошел в кадр. Хоть и одетый в бесполый халат, то был несомненно мужчина, однако не будем зря тратить время на осмотр его внешности, раз он присутствует в жизни Вечеллы лишь до утра. Ах да, утро ведь уже настало!

Из примерно дюжины синонимов для обозначения дамы древнейшей профессии больше всего Вечелле нравился шикарный — «куртизанка» и меньше всего пошлый — «шлюха». И хотя «шлюшка» далеко не то же самое, что «шлюха», притом со смягчающим, ласкательным «маленькая», ей вдруг захотелось плакать. Она чувствовала себя усталой — усталой как собака, вернее «сука», как она безжалостно себя аттестовала.

Мужчина скрылся в комнате и возвратился с бокалом.

— In vino veritas![9] — сказал он, как якобы говаривали древние римляне.

Вечелле так хотелось немножко выпить, но она знала, что пить во время работы не рекомендуется, и разрешила это противоречие чисто по-женски, еще горше заплакав. Ей не шло плакать. С размазанной тушью под глазами, покрасневшим носом и косящим глазом она выглядела некрасивой. Мужчина удивился — что он в ней нашел? Какому-нибудь жмоту могло прийти в голову — дескать, переплатил, но он был выше этого, выпил вино сам и встряхнулся. Ему почему-то стало грустно, словно своими слезами Вечелла заразила и его.