Камни Господни - [35]

— Не сдавай! К идолу! — вопил казак, бешено орудуя саблей.

Короткий, отточенный удар в темноту, рассчитанный на никогда не подводившее чутье. Судорога, проходящая сквозь кривое лезвие ятагана, отзывается в сердце горячей волной. Затем, удар левой рукой с острой и узкой, как шип, дагой. Толчок — и в темноте медленно вспыхивают и гаснут два желтых, пропитанных ненавистью огонька. В жуткой предрассветной смури, разгоняемой огнями редких факелов, Карий искал Пахомку. Сожалел, кляня себя за то, что не отправил мальчика вместе с возничими, что, увлекшись охотой, позволил потеряться, встать с кем-то в пару.

Над заснеженным черным лесом медленно вставало холодное солнце. Слабые лучи, с трудом просачиваясь сквозь пелену заиндевелых еловых лап, ложились на снег неверною розовой пеной. Небольшая полянка была завалена телами: человеческими и волчьими. Возле высокого бревна с торчащей на вершине лосиной головой жалась горстка людей, а перед ними, понурив головы, стояли три раненых волка.

— Наша взяла! — радостно закричал перемазанный кровью Строганов и, рванувшись вперед, одним ударом приклада раздробил волчью голову. Метнувшегося на него зверя, огромного и еще сохранившего силы, остановил двойной выстрел. Карий опустил пистолет:

— Прав был твой брат Семен, одна бьет в голову, другая — в сердце.

— Братцы! — истошно завыл казак. — Дозвольте мне ентого кончить! Ведь тогда он, сука, Акулину мою загрыз!

Казак уверенно пошел на зверя, ловко крутя перед собой саблею. Мгновение — удар, который неминуемо развалил бы пополам зверя, но волк ловко вынырнул из-под клинка и сбил казака с ног.

— Братцы, выручай, давит! — что есть мочи вопил Василько, вцепившись пальцами в волчью глотку.

Строганов было подался вперед, поднимая для удара пищаль, но Карий его остановил и молча бросил казаку драгу. Острие больно кольнуло в ногу, Василько вскрикнул, перехватил руку и вогнал стальное жало по самую рукоятку. Волк все еще продолжал давить казака, хрипя и захлебываясь кровавой пеной, клацал зубами, пока не ослаб, забившись в тяжелых судорогах.

— Кончено! — Строганов тяжело осел в снег. Оглядев собравшихся, перекрестился. —Десятерых наших положили… Давай, ребятушки, посчитай, сколь их самих было.

Карий отыскал Пахомку на убитых первым залпом переярках. У мальчика был перекушен затылок — смерть была почти мгновенной, поэтому он вряд ли успел понять, что с ним произошло: сердце переполнял восторг победы, гордость перед отцовой памятью. Наверняка думал о матери, о том, что после дела жить станут в достатке, что их горюшко осталось позади. Тут и настигла его смерть, словно ком снега, свалившийся за шиворот с еловых веток.

Мужики скидали волков к идолу, а своих — поодаль, под наспеххрубленным шалашом.

— Двадцать четыре! — Строганов радостно хлопнул по плечу Карего. — Никогда такой стаящи не видывал! Кажись, посекли всех подчистую!

— Эй, ты что удумал?! — Данила подбежал к застрельщику, приноравливающемуся снимать волчьи шкуры.

— Не видишь, что ли, волков деру! — недовольно буркнул Илейка. — Вона, каков мех! Зазря ему, что ли пропадать?

— Пошел вон!

Илейка встретился с взглядом Карего и, чертыхаясь, отполз в сторону:

— Исшо один… недобитый…

Капище заложили сучьями и хвоей почти до самого верха, так, что над образовавшейся горой торчала одна лосиная голова, словно парящая в утренней просини.

— Что, ребятушки, запалим? — возбужденно спросил Строганов.

Огонь осторожно лизнул сложенные ветки, пробежал по хвое, радостно понесся по бересте и разом объял все капище. Василько с ужасом смотрел на огромный костер, в пламене которого вместе со свистящей хвоей жадно шипела горящая плоть. Он подошел к Строганову и тихонько шепнул ему на ухо:

— Видишь, Аникиевич, как аукается Масленица.

Глава 16. Тризна

Убиенных развозили по домам на тех же санях, что затемно везли их, еще живых и здоровых, на волчий лов. Теперь, сложенные в розвальни друг на дружку, накрытые мертвецкой рогожей, одни казались умиротворенными и просветлевшими, лица других были обезображены от боли и страха. Они возвращались к своим женам и детям, к своей родной крови в последний раз, но для самого главного, что могло ждать в этом мире. Их тела, окончившие земной путь, надлежало обмыть водой и, умастив настоем душистых трав, обрядить в смертную одежду из белой холстины, непременно шитую живыми нитками без узлов, намоленную и наплаканную во время рукоделия. Затем, чтобы душа покойного улеглась с миром, его обвывали родичи и оплакивали соседи, и только после этого везли на отпевание в церковь.

Отвезти мертвого Пахомку вызвался сам Григорий Строганов. Положил в сани мальчика, накрыл холстиной, перекрестился:

— Ты уж, Пахомий, не взыщи, прими мою службу возничего.

На проезжавшего купца таращились бабы:

— Ульяне какая честь-то выказана!

— И то правда: сироту безродную сам Строганов везет!

— Теперь деньжищ без меры отсыплет!

— Озолотится баба!

— Для того мальца на верну смерть и посылала!

— Да ну?!

— Грех-то какой!

— Раньше в худой землянке без пола жила!

— Теперь как барыня заживет!

— Мужики липнуть начнут, как мухи на мед!

— Какой уж там мед?