Камни Господни - [23]

Теперь монаха постигло разочарование, быть может, самое горькое во всей жизни. С нескрываемой досадой он рассматривал Карего, кляня тот злополучный день, когда решил продать вогулам строгановских лошадей. «Проклятые язычники, кабы не вы, тепереча на его месте я был, — Фома со злостью ткнул дрыном в снег. — Двух таких стою, а что в душегубстве не так поднаторел, то это дело наживное…» Фома тряхнул головой и перекрестился: «Прости, Господи! Избави от лукавого…»

Трифон подошел к саням и, поклонившись прибывшим, негромко, будто извиняясь, сказал:

— Фома проводит в трапезную, поужинать, чем Бог послал, потом разведет по келиям. Утром буду смиренно ждать, ибо многое имею сказать вам устами к устам…

Трифон вновь поклонился, уже до земли, и быстро ушел, исчезая в темной глубине монастырского двора.

Фома посмотрел во след уходящему старцу и сказал, но не приезжим, а для себя:

— Бог весть, в чем душа держится, ударь — кулаком перешибешь, а взнуздает хуже игумена. Как медведь прет на тебя, не бояся ни боли, ни смерти…

***

Стоило на миг закрыть глаза, как сквозь смежаемые веки вползала черная пелена, холодная и скользкая, как жабья кожа, обволакивала, душила, утаскивая вглубь, в бездонный омут полуночного бреда.

В детстве, возросшийся в турецкой неволе, Данила представлял себе Бога старым кочевником, разъезжающим по миру на большом белом верблюде. Верблюд идет медленно, на длинной выгнутой шее смеется серебряный колокольчик. Старый Бог, покачиваясь на верблюжьих горбах, то дремлет, то пробуждается, заслышав тонкий серебряный смех. Он слегка приоткрывает тяжелые веки, прищуриваясь, смотрит в даль: «Где теперь Сын? Хорошо ли пасет Его стадо?» Верблюд идет дальше, веки смежаются, наплывает сон. Сын — пастырь добрый…

Море набегает на берег и, ударяясь волнами о прибрежный песок, рассыпается белою пеною — вода точит камень, но тает в песке.

Божий Сын смотрит, как красная полоса зари разделяет небо с землею и, наклонившись низко, пишет перстом на песке, не обращая внимания на то, как набегающие волны смывают начертанные письмена: Вот, Я посылаю вас, как овец среди волков…

Данила тоже всматривается в даль, но глаза его слабы и беспомощны: пасущиеся стада, оливковые рощи, разбивающееся о скалы солнце сливаются в бурое месиво, распадаясь на черное небо и белый снег.

По снегу, шатаясь, идет Василько: без шапки, в разорванном тулупе, из которого видна окровавленная рубаха. Он спотыкается, падает в сугробы, тяжело поднимается, подолгу обнимая придорожные деревья. Идет снова, вначале машет ножом, словно отгоняя незримого врага, затем крестясь его окровавленной сталью.

— Василько, постой! — Карий окрикнул идущего казака, но не услышал собственного голоса. Вместо слов изо рта посыпалась черная, как небо, густая земля.

Василько блуждал по бескрайнему снегу и, смеясь навзрыд, по скоморошьему твердил одну и ту же прибаутку: «Я иду, зверь лапист и горд, горластый, волк зубастый. Я есть волк, а вы есть овцы мои…»

Понимая, что если промедлит хотя бы миг, то навсегда потеряет Васильку из вида, Карий бросился ему в след, догнал, обнимая казака, как брата…

— Данилушка! — пьяный казак полез было целоваться, но передумал, показывая на перемазанные кровью губы. — Не пужайся, это у меня по усам текло, да в рот не попало.

Он заглянул Карему в глаза и повалился в ноги:

— Данилушка, убей меня своим кривым ножом, зарежь, как того волка. Там я умереть уже не смогу, а стану у Христа-батюшки тебе прощение выпрашивать. Без него тебе никак, видишь, уже и земля во рту. Не она тебя к себе забирает, а ты ее из себя выплевываешь…

Карий попытался поднять казака с колен, но повисшая на руках тяжесть была не человеческой, лютой, выворачивающей суставы и рвущей жилы, такой, словно он вознамерился поднять саму землю.

— Тяжело тебе, родимый, — вздохнул Василько. — Можно и по-другому. Не можешь поднять, поднимись сам, как Он.

Василько кивнул в сторону, где еще совсем недавно ехал на своем белом верблюде старый дремлющий Бог. Там, на вкопанном в каменистый холм кресте, умирал распятый Христос…

***

Когда тяжелое зимнее небо начало высветляться, старец вошел в келью Карего и тихо позвал его по имени:

— Данила, пробудись. Иди со мною.

На окраине монастырского двора, подле маленькой, сложенной без окон избенки, старец остановился и молча кивнул на запертую дверь. Данила откинул засов и вошел в избу.

Было темно и холодно. Карий провел рукой по стене — ладонь обожгли острые ледяные наросты промерзших насквозь бревен. В темном углу послышался хруст мерзлого сена и судорожное человеческое дыхание.

— Василько! — Карий бросился к казаку, поднял его, вытаскивая на свет.

— Забился в угол, словом не обмолвился. Я ему соломки постелил, — Трифон посмотрел Даниле в глаза. — Выходит, обманул Григорий, не слуга он тебе…

— Все мы слуги Божьи, — неожиданно для себя сказал Карий. Потом добавил с укоризной: — Не следовало держать его здесь, как дикого зверя.

— Никто и не держал. Фома даже силком в монастырь завести хотел, так он ему чуть руку не отгрыз.

— Пойдем, Василько, пойдем со мною, — Карий вывел казака из избы и вздрогнул, встретившись взглядом — это был уже не тот казак, которого он знал прежде, это были глаза человека, которого он видел во сне.