Камероны - [28]

– Ты-то откуда знаешь?

– Девушки в шахтерских поселках рано или поздно все узнают.

Он увидел пальцы ее ног, худенькие смуглые пальчики, которыми она подкидывала подол капота, они то выглядывали из-под мягкой ткани, то игриво касались пола, и сам не зная почему, быть может, потому, что в этом было что-то интимное и в то же время безобидное, он почувствовал, что вид их возбуждает его.

– Слова-то я знаю, – произнес он наконец, – только не знаю еще, как это делается.

Она молчала.

– Да и потом – кровать скрипеть будет.

И тут она расхохоталась – смеялась она не очень громко и не над ним (он это понимал), а над тем, в каком положении он очутился, они оба очутились, и над тем, что он сказал.

– Так, значит, Гиллон, ты все знаешь.

– Ничего я не знаю.

– Тогда садись рядом со мной на кровать. – Это был приказ, она взяла его за руку и повела за собой через комнату к кровати прежде, чем он сумел найти способ увильнуть. Они сели на кровать, держась за руки (его рука, холодная и влажная, лежала в ее сухих теплых шершавых ладонях), и вдруг из головы его исчезли все мысли, кроме одной – что капот ее даже не застегнут, что он может его снять, что под ним – лишь белье, и, хотя теперь она была его женой, все это выглядело крайне непристойно. Она заметила, что он смотрит на нее, и, поймав на себе ее взгляд, он покраснел.

– Знаешь, почему ты все время краснеешь?

Он отодвинулся от нее. Ему не нравится, когда говорят о нем, и он ей так и сказал: ему от этого становится неловко, не по себе.

– Не знаешь?

– Нет.

– Ты столько об этом думаешь, что тебе кажется, будто всему миру это известно.

– Ох!

– А ведь так и есть. Ты хуже Роднея, и даже хуже мистера Дрисдейла.

– Ох! – Это уже было полной нелепицей. – Ведь он же за всеми юбками бегает.

– И ты бы на его месте стал бегать.

– Ох!

Она снова взяла его за руку, и на этот раз он руки не отнял.

– Понимаешь, Гиллон, ты – романтик. Ты знаешь такое слово?

– Угу, знаю.

– Ты столько думал об этом дне, ты так мечтал о нем, что сейчас, когда он наступил, ты и растерялся.

– Ох, ну и наговорила же ты всякой…словом, ерунды. – Однако он сразу понял, что она права, а уразумев, что она права, уже не чувствовал обиды.

– Но это у тебя пройдет, Гиллон, можешь мне поверить. Я и раньше таких видала – этакий застенчивый сосунок, точно ангелочек сидит в церкви за молитвой, а потом, как пойдет в шахту, выберет себе девчонку и из ангелочка мигом превратится в скачущего козла. В этакого шелудивого потаскуна.

– Что, что?

– Ну, так называют сластён, тех, кто только и думает, как бы ущипнуть девчонку за задницу.

– Ох!

– И ты будешь таким.

Глупости это, подумал он: человек, который не осмеливается погладить по руке женщину, и вдруг ударится во все тяжкие, станет завзятым бабником, – глупости, и тем не менее он усмехнулся.

– А все потому, что в глазах у тебя прыгают чертики, Гиллон, и тут уж ничего не попишешь. Это всякому видно. А сейчас мы вот что сделаем. Я разденусь и лягу в нашу постель.

Кровь застучала у него в висках, точно он греб против ветра.

– А когда я лягу, ты тоже разденешься и придешь ко мне. – Снова приказ, но так оно было лучше. – А потом уж естество нам подскажет, что нужно делать.

– Ясно.

– Господь поможет нам.

– Ясно.

– Потому что все должно быть естественно. Ведь в старину никто наших предков не учил, никаких книжек у них по этой части не было.

– Нет, ясное дело.

– Они просто… знали.

Он лежал и смотрел в потолок, чувствуя тепло ее тела, и слегка дрожал, хотя не так сильно, как опасался. Для начала и этого достаточно, думал он, – лежать вот так рядом и следить за тем, как солнечные лучи, отражаясь от далекого моря, скользят узором по потолку. Пока еще тайна не приоткрылась, подумал он. Пусть так и будет – не спеша. Когда же наконец, осмелев, он повернул голову и посмотрел на Мэгги, оказалось, что она спала. У него мелькнула мысль встать с постели. То, что Мэгги уснула, было, конечно, оскорбительно для него – для мужчины, для завзятого бабника, но он не встал, а продолжал лежать и наблюдать за ней, как в тот вечер, когда они ловили лососей, вдыхая ее запах, как тогда, когда он вдыхал его вместе с запахом лососей, зная, что она тут, рядом, зная все о ней.

И ему становилось ясно – с каждой минутой чуточку яснее, – что требовалось от него теперь, в нем пробуждалась некая сила, властно заявлявшая о себе и заглушавшая все остальное. Он был как лосось, а она – его цель. Всю жизнь – теперь он это знал – он стремился к этой минуте, и он должен дойти до цели, потому что так надо и потому что таков закон естества. И он вошел в нее.

Она не произнесла ни слова – лишь через какое-то время сказала ему в ухо:

– Говорила же я тебе… Разве я тебе не говорила?

Он все знал, и такое у него было чувство, что знал всегда. Удивляла его только сила вспыхнувшей страсти и то, что такое маленькое существо способно разделить с ним эту страсть и не сломаться. Он, правда, не знал, чувствовала ли она то же, что и он, и не мог заставить себя спросить ее об этом. Надеялся, что чувствовала.

Через какое-то время они отодвинулись друг от друга и теперь лежали в постели, глядя вверх, пытаясь понять значение того, что между ними произошло.