Камера смертников. Последние минуты - [9]

В 1991 году, уйдя из адвокатуры, я стал работать в техасском Департаменте торговли – подбирал места для съемок. Вместе с оператором Джимом мы порой целую ночь ехали к нужному месту, колесили по Техасу вдоль и поперек, – то попадем на креветочный фестиваль в Порт-Аранзас, то на сомовый – в Конро.

Я освещал избирательную кампанию Билла Хобби[5]на пост вице-губернатора и вторую избирательную кампанию Энн Ричардс[6]на пост губернатора Техаса. Когда в Уэйко случилась заварушка с Дэвидом Корешем[7]и секта «Ветвь Давидова» в пламени пожара вознеслась на небеса, Ричардс была в парке Биг-Бенд, выпускала сокола. Какой-то репортер спросил ее о Кореше, а она ничего про него не знала. Ну я и расписал это дело по полной, и ее не выбрали.

Мой старый друг – еще со времен работы на радио «Даллас-Форт-Уорт» – Ларри Тодд управлял отделом внешней информации в техасском Департаменте уголовного судопроизводства. Когда он предложил мне пройти собеседование на должность пресс-представителя, я ухватился за этот шанс. Никаких вопросов я не задавал, потому что сидел без работы и без денег. Только потому и пошел на собеседование. Там поинтересовались моим мнением о казнях, и я ответил: «У меня двойственное отношение». Лишь потом я обнаружил, что в описании вакансии упоминается обязанность видеть весь этот ужас. А я-то наивно готовился сотрудничать с законодательными органами по всяким рутинным вопросам. Чтобы я да наблюдал за казнями, – по мнению Марианны, затея жуткая.

Я думал, буду работать в Остине, то есть там, где живу, и когда мне сообщили, что работать предстоит в окрестностях Хантсвилла, я подумал: «Хантсвилл? Такое захолустье, не хочу я там жить!» Я сам из Остина, это очень прогрессивный город, и я всегда объявлял, что никогда не поселюсь восточнее тридцать пятой магистрали. Я понятия не имел, каково жить в Восточном Техасе, но выбора не оставалось. Я был всего лишь немолодой журналист в поисках работы.

В Департаменте уголовного судопроизводства я начал работать в январе 1995 года и вскоре стал задаваться вопросом: «Как такого типа вообще взяли в Департамент?» Хантсвилл – приятный городок, и народ тут доброжелательный. Однако здесь, в сосновом краю, на самой пряжке Библейского пояса[8], нравы довольно консервативные. Много баптистов и пятидесятников; в ресторане не редкость, когда человек молится перед едой. И если уж Хантсвилл консервативен, то Департамент и подавно, причем до такой степени, что я слегка подрастерялся. Я бы не назвал себя либералом, но демократом меня, пожалуй, можно считать. Так вот, в Хантсвилле не делают разницы между демократом и либералом.

Поскольку я из Остина, начальство считало меня еще и политиком, а хуже политика в тюремной системе нет ничего. Первые дни дались мне нелегко. Какие-то бесполезные телефонные звонки, кочевая жизнь, мотели, поездки на выходные домой, в Остин. Месяца через два мне дали служебную квартиру, – теперь я ездил в Остин раз в две недели. Меня приглашали на барбекю, коктейли, встречи с нужными персонами, и в конце концов где-то через год я стал своим. Похоже, они сказали себе: «Да он, оказывается, нормальный парень».

Вначале я ничего не знал о тюрьмах и мало общался с приговоренными. Думал: ну запирают их в камеру – и все дела. И о смертной казни много не размышлял. В общем, новичок; однако в Департаменте хотели на эту должность человека в первую очередь с жизненным опытом, стреляного воробья – а я как раз такой. Еще им нужен был работник, способный выстоять под давлением СМИ; я, правда, не имел понятия, насколько оно будет сильным. Зато меня вооружили отличным советом. Один мой приятель из адвокатуры сказал: «Ларри, если будешь обращаться с заключенными уважительно, то, считай, получил отличную работу, а будешь заноситься – тебе очень скоро станет тошно». И я решил обращаться с ними уважительно…

Уилкерсон и Гидри в конце концов сдались, и меньше чем через месяц первому назначили день казни. Захват заложницы в тюрьме Террелл оказался не последней выходкой Уилкерсона. В день казни он не захотел выходить из камеры, и пришлось применить газ, потом нести его до машины, доставившей осужденного в Хантсвилл, а затем и из машины. Команда захвата из пятерых охранников тащила Уилкерсона в камеру смерти волоком; там его пристегнули к кушетке и дополнительно обмотали ремнями.

Когда Уилкерсон произносил последнее слово, я находилась в комнате свидетелей вместе с Ларри и Майком Грачуком. Уже включили подачу препарата, и все вроде бы шло как полагается, как вдруг Уилкерсон высунул язык и начал странно им вращать. Блеснул металл, и я подумала, что он хочет избавиться от фиксатора, которым его прикрепили к кушетке. Уилкерсон как будто пытался заговорить, и тут на языке у него появился маленький ключ – и в следующий миг он умер. Заместитель начальника тюрьмы Нил Ходжес взял ключ и положил к себе в карман. Мы стояли потрясенные. Я кое-как накорябала в блокноте: «Ключ?», показала Ларри, и он кивнул. Черт побери…

На секунду у меня мелькнула сумасшедшая мысль: он сейчас вскочит с кушетки и убьет нас. Это было как в «Молчании ягнят», когда у Ганнибала Лектера появляется изо рта маленький металлический предмет и становится ясно, что охранникам несдобровать.