Камера смертников. Последние минуты - [5]

В Техасе применяют смертную казнь, но много мы на эту тему не дискутируем. Здесь – как и с другими социальными проблемами – люди стараются держаться подальше от того, что не касается их лично. Для большинства техасцев смертная казнь – абстрактное понятие, о котором можно порой посудачить в компании. Для меня, однако, оно стало вполне реальным, когда в январе 2000 года я начала писать для «Хантсвилл айтем» на тюремные темы.

В 1995 году Джордж Буш стал губернатором Техаса, и после некоторого затишья (в 1996 году в штате исполнили только три смертных приговора) комната смерти опять стала востребована. В 1997 году здесь казнили 37 человек, затем, в 1998-м – 20, в 1999-м – 35. Дальнейшего, правда, я предвидеть не могла. За первый же месяц работы по тюремной тематике я посетила пять казней. В 2000 году в тюрьме Хантсвилл смертельную инъекцию получили 40 человек, в том числе и женщины. Это рекордное число казней в году для одного штата и почти столько, сколько их совершилось во всех остальных штатах, вместе взятых.

Первая казнь, на которой я присутствовала в новом качестве, была казнь Эрла Карла Гейзелбеца-младшего, убившего в 1991 году в округе Сабин молодую женщину и ее двухлетнюю дочь. Его последние слова: «Всех вас люблю, увидимся на той стороне».

Когда я просматриваю в своем дневнике давние заметки, в глаза мне прежде всего бросаются вещи самые обыденные. Например, что Гейзелбец «так и не снял очки». Что у Бетти Лу Битс (она была второй женщиной, казненной в Техасе со времен Гражданской войны), убившей двух мужей и стрелявшей еще одному в спину, «изящные маленькие ножки». Что Джеффри Диллингэм, бандит, перерезавший горло женщине в Форт-Уорте, – «симпатичный, и у него ямочки на щеках».

Некоторые заключенные напоминали моих знакомых. Спенсер Гудман, убивший жену Билла Хэма, менеджера рок-группы «ZZ Top», «похож на моего приятеля Джереми Джонсона – у них одинаковое телосложение и ступни одинаковой формы». Оделл Барнс-младший, казненный в 1989 году за изнасилование и убийство в Уичито-Фолс, «похож на звезду известного ситкома». Ориен Джойнер, убивший в 1986 году в Лаббоке двух официанток, «страшно напоминает Пингвина из “Бэтмена”». Томас Мейсон, который в 1991 году убил мать и бабушку своей бывшей жены, – «копия моего дедушки: те же помаргивания и судорожные движения». Как и Мейсон, мой дедушка – из тех упертых стариков, что всегда при оружии и вечно грозятся кого-нибудь пристрелить. С одной только разницей: мой дед никого не пристрелил.

Психолог, наверное, нашел бы объяснение «двойникам» на смертной кушетке; например, что я подсознательно пытаюсь как-то очеловечить этих страшных людей и тем самым смягчить впечатление от происходящего, но, думаю, я просто была по-детски беспечной. Меня не огорчало, что Томас Мейсон напоминает моего дедушку, ведь он все равно не мой дедушка.

Когда я поселилась отдельно от родителей – как раз перед тем, как начала посещать казни, – я все боялась, что приду домой, а в шкафу у меня кто-нибудь прячется, – причем боялась буквально до потери рассудка. Можете сказать: «Такого в жизни не бывает!» Но одна из первых моих казней как раз свершилась над таким преступником. Джеймс Клейтон пробрался в квартиру незнакомой женщины, спрятался в шкафу, а когда хозяйка вернулась домой, он ее убил, – и все потому, что его подружка пригрозила с ним порвать. Сразу после казни Клейтона я пошла и написала статью, а потом – прямиком в бар.

Как-то раз в комнате для свидетелей родственники осужденного принялись упрекать нас: мол, вы, журналисты, «тоже часть машины для убийства». Меня и это не задело, я смотрю на вещи иначе. Я – всего лишь репортер, я пишу о том, что вижу. Я не имею отношения к происходящему. В такой профессии молодость – большое преимущество. Я начинала в двадцать четыре, а значит, мне куда легче было абстрагироваться от ситуации и разложить по полочкам то, что я видела.

Друзья шутили над моей работой, слали дурацкие письма и эсэмэски. Но и хьюстонские полицейские – люди, которые имеют дело с ранами, убийствами, расчлененкой, – не раз мне говорили, что не пойдут смотреть казнь даже за деньги.

Мой брат, повидавший в поездках по Ираку вещи и похуже, не понимал, как я могу снова и снова входить в комнату смерти и наблюдать, как умирают люди. Зато я, – не сочтите за пустую болтовню, – никогда не смогла бы зарабатывать, скажем, стрижкой волос. Если я во время еды вижу чей-то волосок – начинаю давиться. Одна из моих лучших подруг – парикмахер, и я порой ее спрашивала: как ты можешь этим заниматься? Наверное, что одному хорошо, другому – ад; думаю, каждый запрограммирован для какой-то определенной работы.

Когда в тюрьме меня узнали получше и поняли, что нервы у меня крепкие, стали показывать фотографии заключенных, совершивших самоубийство, в том числе одного смертника, который перерезал себе горло, да так, что голова едва держалась. Меня и это не выбило из колеи. Любой журналист – во всяком случае, хороший – способен дистанцироваться от происходящего, быть бесстрастным и внимательным. Наблюдение за казнью – часть моей работы; и только я за порог – сразу о ней забываю.