Камера смертника - [28]

– Второй день, – пролепетал я, хотя старался придать своему голосу уверенности.

– Второй день, – вздохнул священник. – А я приехал сюда на второй день, как привезли первого смертника. И с тех пор каждый вторник и приезжаю.

– Так… это сколько же лет вы сюда ездите? Чуть ли не пятнадцать лет?

– Девятнадцать, – тихо сказал старик. – Пятнадцать лет назад сюда официально стали привозить для пожизненного заключения, а до этого выделили спецучасток для тех, кто исполнения смертного приговора ожидал. Годы ждали. Каждый день ждали, что вот войдут и объявят, что завтра в шесть утра по решению такого-то суда за то-то и то-то приговор будет приведен в исполнение. Вот я их с тех пор к смерти и готовлю…

– Девятнадцать лет? – переспросил я неожиданно осипшим голосом. – Каждый вторник? И не разу не пропустили этого дня?

Глаза священника сделались очень больными и как будто совсем провалились в глазницы. Он опустил голову, вздохнул и снова посмотрел мне в глаза. Но теперь уже в них было мужество и терпение.

– Один раз пропустил я этот день. Приболел маленько… – Последовала пауза. – А на следующий день понял, что слабость допустил, большую ошибку сделал. Раз взвалил на себя такой груз, то нести его надо и когда температура сорок, и когда радикулит разобьет. Утром следующего дня я и приехал, но опоздал. Один заключенный той ночью в камере и повесился. Очень он меня во вторник ждал, очень я ему нужен был, – а опоздал. Теперь, конечно, не пропускаю.

Я вдруг осознал, что стою перед отцом Василием с глупейшим образом открытым ртом и вытаращенными глазами. Постарайтесь понять меня, в общем-то опытного журналиста. Как-то так получилось, что я практически не сталкивался по работе ни с кем из священнослужителей. Круговерть жизни подбрасывала все время иные темы для размышления, заказывали мне статьи тоже как-то на далекие от религии темы. Получилось так, что в жизни с настоящим священником я, собственно, ни разу вот так лицом к лицу и не сталкивался. А сейчас столкнулся. Да еще с человеком, который чуть ли не два десятка лет каждую неделю ездит в колонию для смертников, чтобы облегчить их участь… Меня, молодого, здорового физически и психически, на второй день уже трясти начало, а он старик. И девятнадцать лет! И тихо, незаметно делает свое дело так, как считает его нужным делать, как ему его совесть и вера велят. Ни шума не поднимает, не доказывает кому-то что-то. Просто ездит и облегчает душу.

– Простите, батюшка, – совсем уже другим голосом попросил я. Именно не сказал, а попросил. – Простите. Мне очень нужно поговорить с вами. Это ведь… ведь…

– Что, страшно? – понимающе спросил он.

Я кивнул.

– Как зовут-то тебя?

– Борис.

– Ну, садись тады, Борюша, – сказал отец Василий и снова полез в кабину.

У него это так хорошо получилось. И это деревенское «тады», которое я слышал в последний раз только от бабушки лет двадцать назад, и это простое обращение «Борюша». Так ко мне обращалась только мама в детстве. В отрочестве и юности я уже звался Борисом, а вот тогда в детстве…

25 мая 2010 г.

02:05

…Так я и познакомился с отцом Василием. Он привез меня к себе домой, и мы проговорили с ним весь вечер и половину ночи. Мне было очень неудобно втихаря включать диктофон, а просить разрешения записать наш разговор мне не хотелось. Он ведь по-человечески меня принял, пожалел меня, заблудшего, помочь решил в себе разобраться, в ситуации, в этих обреченных людях разобраться. А я полезу с интервью!

Я бы не удивился, если бы отец Василий оказался в прошлом, скажем, полковником ГРУ, или генералом ФСБ в отставке, который воевал в группе «Альфа», или кем-то в этом роде. По наивности, меня удивило это его отношение к преступникам. Была мысль, что он чувствует перед ними какую-то свою вину. Я написал «по наивности», потому что не сразу понял, да и не мог понять, что такое истинная вера и что такое истинная любовь к людям. А он по велению души и сердца – между прочим, не ставя в известность епархию, – взялся и делает свое дело так, как считает нужным.

Отец Василий рассказал, что в роду у него священников не было и что сам он принял сан, когда ему было за тридцать. Не очень он распространялся, что его подвигло на этот поступок, хотя я и пытался расспросить.

Интересный у нас разговор получался. Поначалу я чуть ли не каждой своей фразой сажал себя в лужу. А ведь отец Василий меня не поучал, не наставлял. Он просто немного ворчливо делился своими мыслями. Мы уговорили с ним поллитру водки под всякие домашние соленья, прежде чем отец Василий безапелляционно велел мне оставаться у него ночевать.

Помню, как я глубокомысленно соглашался со священником, что вера людям нужна, что им нужно помогать к ней приходить.

– Вот клюнет тебя жареный петух в одно место, так сразу и придешь, – отрезал отец Василий и опрокинул рюмку. Выдохнул, поковырялся вилкой в блюдце, подцепил кусочек малосольного кабачка и отправил в рот. – Можно в бога и не верить, а к людям все равно относиться по-человечески. А можно и верить, но отстраненно от мира. Тут, Борюша, другое надо. Надо, чтобы в тебе потребность открылась добро творить. Стараться помочь всем, до кого душа твоя дотянется, болеть за каждого, страдать. Я к вере-то давно пришел, а вот служить по-настоящему пошел, когда душа уже не терпела спокойно смотреть на мир вокруг. И когда я понял, что не могу иначе, что важнее нет дела, как людям помогать, тогда вот… Любить надо.