Камера хранения. Мещанская книга - [20]

…У меня и у многих моих друзей по сей день стоит в кабинетах все то же: стол под сукном, купленный по объявлению за шестьдесят рублей, кресло со свалки и лампа, найденная на чердаке. Смешно, конечно. Квартира-музей, обставленная чужой рухлядью.

Но нам поздно ехать в «Икею».

Вот, собственно, и все. Объяснил, как сумел.

Если же те, кто родился лет на двадцать пять позже описываемого времени – то есть нынешние тридцати-с-чем-то-летние, все же не поняли, то мне, моим ровесникам и вообще всем, кто застал ту жизнь, остается только позавидовать вам, ребята. Бывают вещи на свете, которые лучше не знать, и времена, когда лучше не жить.

Когда качаются фонарики ночные

Было принято считать, что они трофейные. И правда – советская легкая и даже не совсем легкая промышленность их не выпускала. Следовало предположить, что они изготовлены за рубежами великой родины, а иностранное тогда могло быть только трофейным. Ну, и еще ленд-лизовским, присланным в порядке союзнической помощи из США – но американцы в основном слали неуклюжие грузовики «Студебеккер» и маленькие джипы «Виллис», да еще тушенку, выдавливавшуюся из круглых банок при нажатии на донышко…

А фонарики, значит, были трофейные.

И мы не задавались вопросом, сколько же надо было убить немцев, чтобы снять с верхних пуговиц их мундиров кожаную петлю полагавшегося каждому бойцу Рейха фонарика! На поверхностный взгляд получалось больше, чем всего было фашистских солдат… Во всяком случае, такие «трофейные» фонарики были у всех – ну, почти у всех – послевоенных мальчишек и оставались в обиходе едва ли не до конца пятидесятых.

По конструкции эти фонарики были одними из самых совершенных технических устройств, которые я видел в своей жизни.

Прямоугольная жестяная коробочка формой и размерами напоминала мыльницу – впрочем, тоже почти исчезнувшую из нашей жизни вещь. Состоял предмет из двух главных частей – корпуса и крышки. Крышка откидывалась на небольших петлях, а при закрывании защелкивалась небольшим выступом, входившим в соответствующую выемку. В корпусе были закреплены плоские пружины, одновременно служившие контактами и держателями батарейки – кирпичика таких размеров, которые получались, если прямоугольную форму фонарика урезать до квадратной. Батарейки эти, так называемые плоские, служили в нашей стране основным портативным источником электричества чуть ли не до середины семидесятых. Пустая часть корпуса, высвобожденная между прямоугольным корпусом фонарика и квадратом батарейки, была занята важнейшим узлом сооружения: конусом отражателя, хромированного изнутри. В центр его, изнутри же, ввинчивалась маленькая, но вполне подобная большой, обычной, лампочка. Маленькая такая, но Ильича, чья же еще. Хотя фашистско-трофейная… Цоколь ее упирался в вышеупомянутые пружины-контакты. Крышка захлопывалась, сдвигался ползунок, прижимавший пружину-контакт к цоколю лампочки…

Стоп! Главное забыл.

В верхнюю часть крышки, напротив лампочки, было вставлено квадратное стеклышко. Сквозь него и пробивался в окружающую скифскую родную тьму довольно слабый, надо отметить, германский проклятый свет… А сбоку от стеклышка, на внутренней стороне крышки, в коротких полозках были укреплены три цветных квадратика пленки, во дворе называвшейся «целофаНТ». Красный, желтый, зеленый. Карманно-нагрудный светофор. Кусочки пленки передвигались маленьким рычажком, выведенным на фасад фонарика. «Ими немецкие шпионы сигналили самолетам, – сказал много знавший Генка М., – а партизаны ими пускали поезда на мины». Каким конкретно переключением цветов партизаны осуществляли диверсии, Генка не уточнял.

Красный-желтый-зеленый.

Сколько же их было, немецких солдат, с фонариками, пристегнутыми ременной петлей к верхним пуговицам мундиров!.. Как раз хватило по фонарику почти каждому нашему пацану.

«Крокодил» и «Дружба»

В отрочестве мои отношения с сатирическим журналом ЦК КПСС определялись комплексом любви-ненависти.

Дело в том, что эта иллюстрировавшаяся прекрасными художниками и заполнявшаяся текстами самых остроумных людей страны тонкая тетрадка большого формата, сшитая из плохой, рыхлой, желтоватой бумаги, должна была обличать зло, признанное таковым на последнем партийном съезде или пленуме, – а она делала это зло привлекательным!

Можно ли было не уважать капиталистов с толстыми, набитыми долларами животами? Художником Е. они были нарисованы такими живыми, такими привлекательными в своей алчности, их ботинки зеркально сверкали, по́лы их фраков – где художник видел тогда капиталистов во фраках? но ведь работало! – развевались, цилиндры лоснились… А через пару страниц поражали еще большей живостью и естественностью отечественные пьяницы и прогульщики, расхитители мелкой народной собственности и бюрократы-формалисты. И тут рабочих одевали в невиданные комбинезоны, и тут бюрократы были комически безвредны и обаятельно отвратительны: рисунки были точны, линии – единственно возможны…

Большое искусство внушает любовь к людям даже вопреки воле художника.

Не стану перечислять рисовальщиков и авторов политически верных анекдотов – всех не вспомню. Но прекрасно помню главное: мне хотелось быть похожим на этих отрицательных персонажей, нарисованных с мастерством, превращающим их в безусловно привлекательных. На капиталиста я не тянул, равно как и на бюрократа, прогульщика и бракодела.