«Каменщик, каменщик...» - [5]

Ему вдруг вспомнился один осенний день девятьсот четырнадцатого года.

Воротясь из училища, Пашка Челышев быстро сжевал оставленный мамашей нехитрый обед, в миг приготовил еще по-божески заданные уроки, и короткий сентябрьский день показался мальчишке бесконечным. Никто не дергал за уши, не гонял в лавочку за папиросами, с запиской к барышне или на соседний двор занимать у докторши Токарь трешницу. А все потому, что брат Артем (от лишнего ума, как считала мамаша!) подался из Горного института в вольноопределяющиеся. Теперь, небось, в учебной команде горланит на мотив цыганской «Белой акации»:

Мы смело в бой пойдем

За Русь святую

И за нее прольем

Кровь молодую!..

Полтора месяца идет германская война, и мальчишки подбивают Пашку махнуть на позиции. Его, мол, не скоро хватятся. Отца у Пашки нету — утонул, брат в армии, а мать служит в городской управе и вечерами тоже занята. Крутится возле нее помощник нотариуса. Наверное, поженятся скоро. Конечно, неплохо бы удрать из этого хоть и губернского, а все ж таки скучного города на фронт, но, честно говоря, война отсюда далекая-далекая, как все равно Америка, куда, сколько ни грозились, так никто с их улицы не убежал.

— Эй, Чёлый! — увидев приятеля, закричал гимназист Дрозд. Он был еще замухрышистей Пашки и, оправдывая фамилию, сидел, как птица, на заборе. — К еврею-доктору беженцев понаехало! Чмара и пацанка. Чмара — во!.. — Коська расставил руки и чуть не свалился на землю.

Соседний двор выглядел побогаче: дом был каменный и даже имелась песочница. Бездетный доктор Арон Соломонович заказал ее дворнику, чтобы малыши не простужались на голой земле. Все мамаши Полицейской улицы умильно благодарили врача, но за глаза высказывались: мол, нечего жиду втирать очки православным. Известно, что мацу без дитячей крови не пекут, а хитрюга выгадывает: у больных-то младенчиков кровь жиже…

В семье Челышевых на подобную тему тоже вспыхивали споры. Артем утверждал: вранье, давний оговор… Мать, напуганная недавним делом Бейлиса, с сыном не соглашалась. Приезжавший с левого берега брат матери, молодой священник отец Клим, посмеиваясь, держал сторону племянника. Но Любовь Симоновна не слушала брата.

— Да ты, Климка, разве поп? — ворчала она. — Все батюшки — серьезные мужчины. А у тебя на уме вечные хаханьки. Тебе бы не в храме гудеть, а по ярмаркам скоморошничать.

Перескочив на соседний двор, Пашка никаких «понаехавших беженцев» не увидел. Только в песочнице копошилась пухлая незнакомая девчушка в батистовом, но уже намокшем платьице.

— Ты кто? — спросил Челышев.

— Воня… — пропищала девочка.

— Вправду воня. У тебя что, мамки нету? Вся обдулась. Зассыха.

— Воня! Воня!.. — пролепетала девочка и замахнулась совком.

— Злющая, — сказал Коська Дрозд. — Эй, Воня-Боня, мамку покличь. Простынешь.

— Ну ее. Идем, — скривился Пашка.

Он сразу потерял интерес к беженцам. У доктора в доме ванна на фигурных лапах, а ребенка не выкупают. Челышевы носят воду из колонки, но попробуй походи у мамаши с грязной шеей…

— Матка, матка… — захныкала девочка.

Дверь черного хода приоткрылась и на небольшом, аккуратно оструганном крыльце выросла… девушка? — не девушка; женщина? — не женщина, а скорее ангел женского роду. Продолговатое лицо мадонны, зеленые глаза, высокая грудь, тонкая талия и крутые бедра. Выглядела она не старше гимназисток последних классов, но было в ней такое, что гимназисткам не снилось. Пашка с Коськой разинулы рты.

Юная, осененная сентябрьским солнцем, запоминаясь мальчишкам на всю их жизнь, беженка осторожно ступила с крыльца на землю.

«Будто воду ногой пробует», — подумал Пашка.

Все в пятнах шелковое платье женщины, кроме духов, пахло еще чем-то греховным.

— Матка! матка! — верещала девочка, но беженка, подбирая подол, кралась по двору, надеясь, что ее не заметят.

— Матка!.. — ревела девчушка, словно догадывалась, что женщина торопится куда-то, где девочка будет ей помехой.

— Но… Цо с тобон, дзецко мое? — все-таки подплыла к ней беженка. — Не мам часу… Пше-пше… Матка Бозка…

Она подняла девчушку за шиворот, подтащила к крыльцу и, сморщась, хлопнула по мокрому задику. Но девочка почему-то не заплакала, а ползком вскарабкалась по ступенькам.

— Они не евреи, — сказал Коська Дрозд.

«Пожалуй…» — молча согласился Челышев. Евреи и вправду не лупцуют своих детей и не признают Божьей Матери, хотя Дева Мария — их племени.

— Ни-ни… Жиды, хлопчик, жиды… — вкрадчиво пропела беженка.

«Боится, что докторша выгонит», — подумал Пашка.

И вдруг, словно взрослому, красавица обещающе улыбнулась:

— Довидзеня, хлопчику!

Мимолетным виденьем она исчезла за воротами, а облако странного, смешанного с духами запаха унесло осенним ветром.

В тот вечер Пашка лег рано. Мать не возвращалась. Наверное, опять со своим нотариусом сидела в кинематографе. Пашка начал клевать носом, и вдруг беженка взяла его за руку и при всех подростках спросила, может ли он перевезти ее на другой берег. Для чего это ей, Пашка не понял (ведь есть каменный мост!), но сказал: «Могу», хотя после гибели отца на реку ходить боялся.

И вот он выводит беженку на Полицейскую улицу, а все мальчишки и Коська, как заколдованные, глядят им вслед. Лодки у Пашки нету. Лодка есть у Клима. Но Клим живет на другой стороне, ниже версты на четыре. Все-таки Пашка и женщина оказываются в лодке. Он — у весел, она — на корме, и молчат, потому что Пашка не знает, как начинают разговоры. Но вдруг красавица признается, что на тот берег ей вовсе не надо. Просто ей хочется побыть наедине с Пашкой. Здесь, на осенней воде, никто их не тронет. А на правом и левом берегу много нехороших людей.