«Каменщик, каменщик...» - [35]

— Мать, не сдается ли тебе, что подобные вопросы слишком бесцеремонны? — насупился Токарев.

— А ты что, забыл, что я бесцеремонная тварь? Я ведь и такая и сякая, и с нарядчиками жила… Все семьдесят семь собак можешь на меня навесить, а я все равно тебя, колючего, люблю. Мне обидно, что ты себя самообираешь. Мало того, что советская власть, — бандерша все-таки приглушила голос, — нас обделила, так мы еще сами себя ограничиваем! Ну что за ерунда?! Дурь последняя. Девочки и мальчики, жизнь коротка. Это вам говорю я, несчастная старуха. У меня собственных радостей давно не осталось. Никакие нарядчики больше со мной спать не будут, — подмигнула она Жене, и та покраснела.

«Другим она об этой мегере рассказывала, а со мной никогда ничем не делилась… Запугал я ее своей брезгливостью», — подумал старик.

— Вот и кручусь-поворачиваюсь. Гребу, как говорится, под себя, потому что я хоть женщина старая, а все же не курица. А ты, Гриша, — кура мужеска полу. Публиковаться же ведь ты любил? Погоди, погоди, доченька! Знаю, знаю, что мне ответишь: никаких светлых мыслей теперь в прессу не протащишь, цензура зверствует и так далее и тому подобное. Согласна, согласна! Но что же? Сидеть и ждать, пока развиднеется? А если не развиднеется? Если так уж навечно? И даже еще хуже будет? Придут, скажем, китайцы. Что тогда делать? Харакири?

— Ну, мать, не пугай на ночь глядя! — усмехнулся Токарев.

— Я не пугаю. Я дело говорю. Если ты храбрый — борись. Вон академик Сахаров организовал Комитет прав человека. Преклоняюсь, уважаю, хотя не верю, что окончится добром. Открытое сопротивление — увы! — бесполезно. Это я знала еще в лагере. Бунтовать глупо. Приспосабливаться — куда умней. Не бунтари, а как раз приспособленцы улучшают мир, делают его более сносным для проживания. Мой папочка, вечная ему память, старый эсдек, чего добился? Только того, что был расстрелян, а меня сунули на десять лет в зону и на восемь в ссылку. Правда, папочка был еврей, значит, по самой своей природе бунтарь. Но даже еврею не стоило шебуршиться.

— Рожденный ползать… — вздохнула подруга Жени.

— А что твой буревестник — не ползал? Чуточку поерепенился, а когда царскому дому стукнуло триста лет, вернулся как шелковый. А почему? Потому что жизни хорошей захотел. И на большевиков он тоже поначалу вскидывался. «Несвоевременные мысли» сочинял. (За эту книгу потом сажали.) Петиции разные подписывал, даже в эмиграцию умотал. А потом, когда кончились доллары, как миленький приполз и еще прошипел: если враг не сдается, его к ногтю… Так что до сих пор литературоведы не выяснили, кто он — сокол или уж…

— Несчастный русский интеллигент, — сказала Женя.

— Ты, доченька, всякого жалеть будешь. Лучше вон Токарева своего пожалей. Объясни ему, что его здешняя, посюсторонняя жизнь все-таки кончится, а другой уже не будет. Ты в лагере туда заглядывала. Скажи ему, что там ничего нету. Пусть на Бога особенно не расчитывает. Здесь, Гришенька, твое поприще. А ты себе какой-то скит устроил.

— Да что ты ко мне привязалась! — закричал Григорий Яковлевич. — Ни в каком я не скиту. Хочешь знать, пишу ли? Да, пишу. Пишу в стол. Поняла?..

— Ну и глупыш, — спокойно сказала бой-баба. — Писать надо не в стол, не в будущее, а для нас, кто живет сегодня. Для тех, кто будет завтра жить, — завтрашние таланты напишут. Они лучше разберутся, что у них для чего. И вообще я не понимаю, что, собственно, случилось? Разве вчера не было цензуры? По-моему, мы такие же, как прежде, мы живем в той же самой стране, где еще в позапрошлом году тот же самый Гр. Токарев со страниц всемирно известного журнала учил нас уму-разуму. Ну хорошо, предположим, страна стала хуже, наконец, мы сами попортились. Так пусть Гр. Токарев снизойдет до страждущих читателей и сеет доброе и вечное, но более низкого качества. Надо, в первую очередь, о читателе думать, а не о своей гордыне. А у тебя на уме небось одно: только бы не запачкаться…

— Заткнись, мать. Надоел твой цинизм.

— Это не цинизм, Гришенька, а житейская мудрость, — улыбнулась бандерша. — А вот в стол писать — это хотя и не цинизм, но, прости меня, онанизм… Так неужели ты намерен им заниматься в ожидании прекрасной дамы, то бишь эпохи? Вдруг она вообще не появится. А ты молодой. Тебе слава, как баба, нужна. Нет, Гришенька, мы тебе пропасть не позволим. Правда, не позволим, Павел Родионович?

— Я сказал: оставьте меня в покое!.. — отвернулся старик и вдруг увидел, как распахнулась дверь ванной и оттуда вынырнула невзрачная медсестра с удрученно-стыдливым личиком, а следом за ней вылез вовсе не благостный, а хитровато-веселый длиннокудрый гость.

— Ба, вот вы где, Павел Родионович! А я вас искал. Надеялся, поговорим. Ну, не в последний раз видимся. Еще побеседуем, побеседуем, — улыбнулся длиннокудрый и похлопал старика по плечу.

— Погуляй, детка, — кивнул он фельдшерице и, оттеснив Челышева, пролез в кухню.

— Ты тут, старенький? Об чем спор? — спросил он Григория Яковлевича.

— Да вот сержусь на вашего друга за то, что отворачивается от жизни, — засмеялась бой-баба. — Подражает, видите ли, своему тестю. Но что позволено Юпитеру, в нашем случае пожилому человеку… — подмигнула она как сверстнику длиннокудрому, который годился ей во внуки.