«Каменщик, каменщик...» - [25]

— Н-да… — вздохнула Надежда Токарь, решив, что капитан насмехается над подругой.

— Значит, я невезучая, — тряхнула головой юная женщина. — А это что у вас? Взрывчатка? — Она посмотрела на темно-вишневую канисторку.

— Сливовица. Ничего, теперь не прошляплю. Давайте номера стекол — я вам из Японии вышлю.

— Жека, это Машин папа, — сказала хозяйка.

— Я догадалась.

— Похож? — спросил Челышев.

— К счастью, не очень, — усмехнулась Жека, и капитан огорчился.

Скрипнула дверь. Вошел худой юноша с черными расчесанными по-маяковски прядями и недружелюбно кивнул капитану.

«А я сивый…» — подумал Павел Родионович и взглянул на Жеку. Из-за маленьких стекол ее глаза, казалось, проглядывали Челышева насквозь. Впрочем, что в нем загадочного? Победитель примчался спасать дочку, а та упорхнула в Москву в содержанки к высокому партаппаратчику. Вот и ломится победитель в чужую хибару, в чужую жизнь, на чужие проводы.

«Так был у меня выбор или извечно выбора не бывает? — вспоминал старик спустя долгие годы. — Не столкнись я с Женей в этом бараке, вряд ли бы стал догонять свою часть. Японская кампания меня не занимала. В том послепобедном июле мне казалось: я ни на что уже не годен. Должно быть, Господь послал мне в ту ночь Женю, чтобы я не разрядил в себя парабеллум…»

Но пока Женя (или Жека) молча сидела за столом напротив капитана, и ее глаза из-за школьных очков с недоумением и тревогой смотрели на гостя. Хозяйка поняла, что между ее подругой и Машкиным отцом намечается нечто и невольно погрустнела. Даже разговаривала как-то вяло:

— Наверное, в Польше не так уж и весело. Города разорены. От Варшавы целого дома не осталось…

— Ах оставь свою Варшаву! Ведь прощаемся, Надька. Ведь навсегда-навсегда! — Юноша вдруг обнял сестру и заплакал.

— Пить ему не стоит, — шепнул Челышев Жеке.

— Не приказывайте! Что он тут распоряжается? Жека, запрети ему командовать! — рассердился юноша.

— Не волнуйся, Кутик, товарищ капитан пошутил. Правда, Павел Родионович? Кутик у нас взрослый, самостоятельный. Кутик может много выпить. Просто он сейчас не в настроении, — стала утешать брата хозяйка.

А Жека по-прежнему молчала, словно всё на свете — лагерь, ссылка, плач мальчугана — значили для нее не больше, чем эти пустые стены, голая печь и плохо уложенные через лужу доски. Словно за всем этим текла невидимая, закрытая от всех Жекина жизнь, которую Павлу Родионовичу не понять и куда не проникнуть. Однако сама Жека не только проникала в Челышева и узнавала его прошлое, но даже схватывала нынешние зыбкие, внезапно всплывшие в нем надежды. А Жекины глаза будто увещевали капитана: «Понимаю, вам тяжело. Привыкли о ком-то заботиться, а теперь не о ком. Поэтому, даже не поздоровавшись, брякнули об очках… Нет, я не обижаюсь. Мне приятно. Давно никто меня не опекал. Но ради всех святых не смотрите на меня как на свою судьбу. Я и со своей-то не соображу, что делать. А вы уставились на меня так, словно я ваше спасение…»

— Не расстраивайся, Кутик, — повторила Надежда Токарь. — Павел Родионович не будет приказывать Жеке. Жека уедет с нами.

— За ней второй поляк увивается, — сквозь слезы улыбнулся юноша.

— Мне это сообщать не обязательно. Я — человек посторонний, — помрачнел Челышев. Он видел, что хозяйке пора собирать брата, но все равно не поднимался, пил сливовицу и не мог отвести взгляда от Жеки. Время сжалось до того, что чудилось: вот-вот оно взорвется. В страду — сутки кормят год, а тут секунда могла перевернуть челышевскую судьбу. Капитан все откровенней вбирал в себя Жекино лицо, едва прикрытую синей бумазеей шею, оголенные по локоть руки и весь переполнялся жалостью к этой девчонке. Воздух вокруг нее дышал, и пространство между капитаном и Жекой пересыщалось грозовыми разрядами.

Снова скрипнула дверь, и в комнату колченого пролез поджарый мужчина. «На иностранца похож, — подумал Челышев. — В лице ничего еврейского». — Милости просим! — вскочил он, предлагая выпивку и закуску. Вошедший с грустной усмешкой скареда взглянул на разгулявшегося вояку, и Челышеву стало не по себе. За два года наступления он привык, что в домах и хатах к столу зовут не хозяева, а те, кто приносит еду.

— Что он здесь распоряжается? — снова всхлипнул юноша.

— Садись, Альф. — Надежда Токарь вытолкнула из-под стола табуретку.

— Не гожусь я для мирной жизни, — тихо сказал Челышев Жеке.

— Годитесь… — еще тише ответила она.

— Наливай, Альф. Это сливовица, — сказала хозяйка. — Товарищ капитан — проездом. Ой, что-то от градусов петь захотелось…

Вдруг на ее коленях очутилась очень похожая на саму Надежду Токарь гитара, и хозяйка повела низким голосом «Мой костер», но не романсово, как у Чайковского, и не на цыганский манер, а куда разухабистей и откровенней.

«В Бронькином отделе наловчилась…» — подумал Челышев, но тут песня захватила его, словно они с Жекой в самом деле бродяжили. Но ведь ни в какие дни не сходились и лишь третий час глядели друг на друга через стол.

…Кто-о-то за-автра-а, со-око-ол мо-ой,

На гру-у-ди-и мо-оей раз-вья-яжи-ет

Узел, стя-а-ну-ты-ий та-обо-ой…

Хозяйка пела, может быть, намекая, что Челышеву пора отчаливать. «Но причем тут узел? Не он тот узел стягивал, а распутает второй поляк. Втолкнет Жеку в пассажирский поезд и повезет не в китайскую державу, а в Польшу или еще дальше… А ты колотись на нарах о вагонку и бормочи «На сопках Маньчжурии». Как хочется остаться! Не цыган ведь… Пусть Альф увозит хозяйку, этот плакса катит в Москву, а Жека — ждет меня здесь. Только вернусь ли?.. Ничего не скажешь, великое везение, сломав такую войну, тащиться на следующую, явно никому не нужную!»