Каменный пояс, 1987 - [49]

Здесь Петра натаскивал Карл.

Путь к величию — кровь и горе,

крест солдатам и тот бокал,

под Полтавой Петром подъятый

«За науку!..» И крест солдатам

за науку? За кровь и муку?

Я смотрел и ответ искал.

Нет, совсем нетрудно понять,

зная следствия и причины,

отчего на полях Отчизны

кровью полита каждая пядь.

Уходя от того креста,

вспомнил памятник я другой,

до него от того креста

пролегла не одна верста —

вся Россия с ее судьбой.

Резко вырубленная глыба

над Амуром серым, седым —

в память строивших в топях гиблых

город юный, как гимн молодым.

Между ними не километры.

В грань фундамента и креста

бьются разных историй ветры:

кровь — в одной, а в другой — мечта.

* * *

После юности шумной, пылкой,

солнце тихо вползло в зенит.

Стариной тряхну, как копилкой,

и послушаю — не звенит.

Бестолковый и бессловесный,

бывший мною, любил сильней.

Был отчетливей свод небесный,

и речная вода — синей.

Но желать не могу возврата

к тем годам, где гадал о том,

что случится со мной когда-то, —

все случилось в свой срок, потом.

В газетенке, где объявления,

напечатаюсь в пару строк:

«Обменяю свои волненья

на покой…» Да всему свой срок.

Реки синие почернели,

листопадный промчался пал.

И внезапный, как печенеги,

снег с неясных небес упал.

* * *

Снег за окном — как белая полива.

Мороз-гончар все в печь свою составил.

А яблоня, как скомканная лира,

дрожит, колдует, чтобы снег растаял.

Дикарка, и породою, и нравом,

нашептывает стенам и карнизам,

разжалобила крышу, ту, что справа, —

весь двор теперь сосульками унизан.

Не тот ли отзвук яблоневой смуты

я узнаю, когда, пальто снимая,

ты спрашиваешь взглядом: «Почему ты

не обратил январь в начало мая?»

Сергей Жмакин МАТЬ Рассказ

Молодой фотокорреспондент областной газеты Юра Костромин возвращался из командировки.

Предъявив контролеру билет, он вошел в «Икарус» и занял свое место у окна, с привычной заботливостью устроив кофр с фотоаппаратами возле ног. Ехать предстояло более двух часов, и Юра уже заранее предвкушал, как вздремнет в удобном кресле комфортабельного автобуса. Сегодня он проснулся ни свет ни заря. Редакции потребовался фоторепортаж о весеннем бороновании, и ранним утром Юра одиноко потопал по пустым, холодным улицам на вокзал, чтобы первой электричкой отбыть в отдаленный район.

У тракториста, которого Костромин снимал, было открытое, улыбчивое лицо. Юра любил такие лица.

Пассажиры заняли места, автобус мягко тронулся и покатил. Костромин нажал кнопку, вделанную в подлокотник, и спинка кресла отщелкнулась назад. Юра глядел в окно, где мелькали окраинные дома районного центра, и им владело блаженное состояние расслабленности и покоя.

Автобус вывернул на шоссе, набрал скорость. По краям дороги чернели влажные поля, еще не вобравшие в себя досуха растаявший снег. Апрельскому солнцу мешали облака, но оно пробилось сквозь них, и на Юру упал яркий луч. Костромин закрыл глаза. Негромко и ровно гудел мотор. Юра задремал, ощущая кожей весеннее тепло.

Кто-то коснулся его руки, он очнулся.

— Че ли разбудила я тебя, парень? На-ко вон фуражку, а то упала, — услышал он женский голос.

— Спасибо. — Костромин взял свою кожаную кепку, соскользнувшую с колена.

Рядом с ним сидела женщина, по виду деревенская.

— Ты, случаем, не сын Николаю Михайлычу? — спросила женщина.

— Какому?

— Ну, на вокзале-то вместе стояли…

— А, нет, — ответил Костромин. На автовокзале его провожал работник райкома.

— Ха-а-роший мужчина. Дельный такой. У людей он сильно в почете, — сказала женщина. — А я думала… Вы вроде как похожи.

— Нет, — сухо повторил Юра и отвернулся к окну. Ему не понравилось, что его разбудили.

Автобус несся вдоль степного озера. Оно сливалось вдали с белыми, как молоко, облаками, и нужно было прищуриться, чтобы увидеть в разлитом просторе тонкую нить другого берега. Ветер гнал по озеру мелкую рябь, теребил заросли сухого камыша. Кое-где в воде мелькали грязные куски льда.

Юру опять потянуло в сон. Он сложил на груди руки и склонил на них голову.

— Вот и перезимовали зиму-то, — сказала женщина. — Ох и долгонькой она показалась, не дай-то бог.

«Что ты будешь делать, — раздраженно подумал Юра. — Какой болтливый народ, эти женщины!»

Он зашевелился в кресле, как бы устраиваясь поудобней, и даже сонно причмокнул губами.

— А как зимовали? — тихо продолжала, словно жалуясь, женщина. — Кормов, конечно, маловато было, но ежели беречь да не транжирить попусту, сдюжить можно. У других, говорят, коровушки еще пуще голодали, какое уж там молоко. А наш колхоз — ничего, план выполняет. Одна вот беда. Ферма наша уж больно далеко от села, километров за пять. А транспорту нету. Раньше на дойку хоть в кузове возили, а теперь и в мороз, и в грязь — все одно пешком. Машина, говорят, сломана. А по весне дорога-то на ферму хуже болота…

Она вздохнула и замолчала.

Юра живо представил женщин, с трудом пробирающихся по глубокой грязи: чавкают в густой холодной жиже резиновые сапоги, слезятся от ветра глаза, руки зябко спрятаны в карманы фуфаек.

Юра не выдержал:

— Почему у вас ферма-то так далеко? — грубовато спросил он. — Что за ферма такая?

— Дак когда ее строили, так тогда рядышком деревня жила, — охотно отвечала попутчица. — А теперь деревня оскудела людьми-то, старики да старухи остались, робить некому, вот мы и бегаем туды-сюды…