Каменный пояс, 1980 - [21]
И не успела зевнуть за женой избяная дверь, сбросил на пол Семен отерпшие от долгого спанья на одном боку икристые ноги, зачехлил их, еле натянув офицерское галифе, которое донашивал он по хозяйству с самой войны и никак износить не мог. Пролез в брюки, пролез в гимнастерку, прислушался к ребятишкам в горнице — не слыхать. Проснутся — их сразу услышишь: парни.
Постоял на горничной пороге, любуясь потомством, — его колодка. И фасон его, и работа его, откуда ни глянь, хошь снутри, хошь снаружи.
— Экипаж, подъем! Боевая тревога. А ну, танкисты, кто со мной баню топить? Мамка просила.
Баню топить с папкой, да еще если мамка просила — все! Кто скоком, кто боком, кто на пузе задом наперед ссыпались с кровати, табуретку — посреди избы, таз — на табуретку, обступили его — поливай, отец, всем сразу, чтобы долго в очереди к умывальнику не стоять.
Умылись, утерлись — и за стол. Тут уж, брат, тишина. Слышно, как за ушами поскрипывает.
— Отстрелялись? Порядочек в танковых частях. А теперь — по машинам.
Топка бани начиналась с выбора дров, дрова под сараем. Пошли туда сперва.
— Ну-ка, экипаж, кто знает, почему у настоящего хозяина дрова под сараем, не под открытым небом?
Молчат. Трудную загадку загадал отец.
— Да потому, что под открытым небом их то мочит, то сушит, и к зиме они только с виду дрова, на самом деле палка палкой, от которой ни огня, ни пламени, один дым. Поняли? А под надежной крышей дрова, как люди, могут годами жить, сохраняя и жар, и пыл, и дух породы того дерева, из какого они сделаны. Поняли?
Конечно, поняли: дрова сделаны. Кивают головенками.
— То-то, мужички. Вникайте, пригодится. Нам в городах не жить, не той мы династии.
Семен боком двигался вдоль высокой поленницы, выбирая для бани самый кряж. Надергал. Загрузил сыновей. Набрал себе без счету, сколько на руку вошло, осиновых, осинка напоследок легкость банной атмосфере придает.
— Ну, что? Пошагали?
Пошагали. Межой вдоль бокового прясла к заднему, где грелась на солнцепеке банька с плетешковым предбанником. Баня наполовину в земле, как вросла. Всего и срубу — четыре венца. И не потому что не из чего было слепить, а для теплого полу. Особенно зимой.
На пологой пластяной крыше замшевел живой еще мох, рыжела под крышей крученая береста на растопку и поблескивали луженой жестью самодельные детские ведерки. И во всем порядок, как в танковых войсках.
Воду носили из речки, в которой и воды-то было хромому воробью по колено в ненастный год. В засушливые годы речка и вовсе мелела; мелела, но никогда не пересыхала, а потому и звали ее не речкой, не ручьем, не протокой, а рекой, и если упоминали когда в школьных сочинениях, то писали с большой буквы: Река. Хотя и не значилась ни на одной географической карте. На картах не значилась, а значение имела. Потому что во все времена и поила-то она, и кормила, обмывала и обстирывала, ро́стила огурцы и капусту, белила холсты, вымачивала кадушки, льны и коноплю. Речку и воду в ней берегли, как святую, заметая осенями под метелку скотский и птичий помет и увозя его каждый со своего берега подальше на поля, чтобы не сносило в реку вешними паводками. И не то что глиняный черепок или битую бутылку — бутылочную пробку в нее не бросит никто. Ни взрослый, ни ребенок. И не дай и не приведи бог заезжий шофер или тракторист залезет с колесами машину мыть — вынесут вместе с шофером, с машиной и с трактором и по шеям надают, если заерепенится.
Наносили воды.
— Порядочек в танковых войсках. Ну, экипаж у меня! Бегите паситесь. Паслену там наспело — черно.
Достал с чердака бересту, расправил скрученные края, постоял, облизывая губы, будто древнюю берестяную грамоту читал, как топили раньше рачительные хозяева баню. Вычитал: лучинами обходились в этакую сушь. Положил на место. Нащепал лучин. Собрал в пучок, хряпнул об колено, сложил изломом к излому, чиркнул спичкой — и в топку. Накидал дров. Сухие, аж синеватые, как порох, они разом взялись огнем, запотрескивали. Прикрыл за собой дверь, оставив щелку для тяги, прикинул по сизому березовому струистому дыму, какая она, тяга эта, — нормальная. Отправился искать чернобыл.
Чернобыл — обыкновенная метельчатая полынь с темно-коричневым граненым стеблем. Да и зря, пожалуй, отнесли его к полыням ученые-ботаники. Разве что за внешнюю схожесть. А так ни горечи, ни терпкого запаха. Но ни одна хозяйка в Лежачем Камне ни грибов, ни огурцов, ни капусты не засолит впрок, не запарив перед тем чернобылу в кадке.
И стоять будут они в погребке вплоть до нового урожая, не тронутые ни кислотой, ни плесенью.
А Семен еще и щелок заваривал с чернобылом, с лета насушивая этой травки, чтобы и в зимние ночи пахло после бани от Шуркиных талых волос теплой пашней, шалым ветром и чистотой.
Баня поспела к «послеобеду», как и было заказано. Семен уже гоношил детям бельишко, стоя на коленях перед беззубой пастью раскрытого сундука в затруднительном положении, которое чье, и вот она, мамочка их, вкатывает на своем СК-3 прямо в ограду, расхабарив подборщиком тесовые ворота.
Ребятишки — на комбайн, мать — с комбайна. Спрыгнула через их головы наземь, уткнулась горячим лбом в прохладное оконное стекло, соорудила из ладоней шоры, чтобы не отсвечивало, ищет глазом мужа. Нашла!
