Каменный пояс, 1977 - [66]

Маршрут начался с крутых, гористых берегов Сысерти, плотно заросших темным ельником и корабельной сосной. К концу дня мы уже обнаружили, что плывем в коридоре белоствольных берез, залитых жарким солнечным светом. Контраст был ошеломляющим: понадобилось полсотни километров, чтобы «угрюмый край, суровый край», воспетый Чайковским в «Зимних грезах», сменился пологими гривами с раздольными березовыми рощами, зелеными пойменными лугами, и лишь на песчаных кручах гордо бронзовели сучковатые, кряжистые сосны. А еще через день и они исчезли, да и вообще от лесов остались лишь небольшие островки — березовые колки… И столько солнца, простора и жаркого ветра!

Но еще больше поражали хлеба. Лето в тот год выдалось шумным, грозовым, хлеба по Уралу поднялись тучные, тяжелые, однако только тут, на границе трех областей — Свердловской, Челябинской и Курганской, в знаменитом «хлебном междуречье» Исети и Тобола я впервые понял, что значит настоящие нивы: от берегов реки и до самого, чуть всхолмленного горизонта, тут и там разрываясь живописными березовыми колками, упругими волнами ходила высокая, по пояс пшеница. Зрелище дивное, врезавшееся в память на всю жизнь, его не смогли затмить ни позже увиденные целинные просторы в Северном Казахстане, ни знаменитые поля алтайских хлеборобов.

Пшеница на Урале выращивается почти везде, за исключением, конечно, северных районов, везде пшеничные поля словно силой вырваны у тайги — скорее обширные поляны, а не поля. Лес сторожкой темной каймой окружает уральские нивы, и только здесь, в лесостепном Зауралье, на прекрасных выщелоченных черноземах она, наконец, становится полновластной хозяйкой земли.

Я помню, как мы, в общем-то взрослые, немало повидавшие люди, затихали в лодках, очарованные красотою приисетских грив — ни на мгновение не прекращающимся прибоем пшеничных полей. Сам воздух, прогретый солнцем, настоянный на аромате пойменных трав, казалось, пах только что выпеченным караваем. И вдруг, словно по мановению, все лодки поворачивались к берегу, утыкивались в песчаную отмель, и мы, подтянув их, чтоб не смыло случайной волной, бежали навстречу этому аромату хлеба — вверх по осыпающемуся откосу, по мелкой, медвяно пахнущей кашке, и замирали, налетев на стену тяжелой, жесткой пшеницы, такой тяжелой, что не каждый ветер посилен ее раскачать, а уж раскачавшись, она долго не может успокоиться — все ходит и переливается золотистым отливом. И даже в руке ее колос казался тяжелым, увесистым, и все стремился высвободиться, покалывая ладонь упругими остьями…

«Мальцевская», — уверенно сказал кто-то, и хотя все отлично понимали, что до мальцевских полей еще два-три дня плыть — за Катайском, за Далматово, у самого Шадринска, но опровержений не последовало. Да и особой ошибки в этом не было, ибо вся история зауральского земледелия в наше, советское время — это, по существу, история жизни самого Терентия Семеновича Мальцева.

Дважды Герой Социалистического Труда, лауреат Государственной премии, почетный академик ВАСХНИЛ… Только перечисление этих званий говорит уже о том, насколько это крупная, могучая фигура в современном сельском хозяйстве. Мальцевская агротехника получила настолько широкое признание, что на XXV съезде партии Терентий Семенович Мальцев был назван первым в когорте новаторов советского земледелия; агроприемы и севообороты Мальцева в той или иной степени нашли плодотворное применение практически во всех областях «сухого» полеводства страны, и естественно, конечно, прежде всего в самом Зауралье. Мальцевская агротехника — гордость и слава Курганской области; и когда на всевозможных слетах, встречах и фестивалях от имени Зауралья почетным гостям и победителям соревнований в качестве самого дорогого сувенира или приза вручают макет мальцевского безотвального плуга — это не просто исторический символ и отнюдь не дань прошлому; помимо колхоза «Заветы Ленина», где Терентий Семенович руководит полеводством бессменно вот уже почти полвека, в Курганской области сотни хозяйств, которые в той или иной степени используют мальцевскую агротехнику и его зернопаровые севообороты. У каждого, наверное, кто более или менее близко сталкивается или просто знакомится с жизнью и делом знатного шадринского полевода, возникает вопрос, который и меня самого, когда я впервые увидел эти тучные, дозревающие нивы на приисетских гривах, заставил всерьез заинтересоваться историей уральского хлеба: случайно или закономерно, что именно здесь, в Среднем Притоболье, появилась и выросла фигура земледельца-новатора, труды и идеи которого составили в советском земледелии целую эпоху? Любопытствующий интерес — не более. Однако он-то и привел к систематическому изучению истории горнозаводского Урала — прав М. Блок: «во всех человеческих делах прежде всего достойны изучения истоки», — а затем и к знакомству с самим Мальцевым: жарко натопленные две комнаты, составляющие кабинет-библиотеку, заставленную шкафами и столами, опять же заваленными книгами и журналами, на стенах портреты Ленина, Маркса, Энгельса лишь подчеркивали сам облик хозяина — суховатая, подвижная фигура в гимнастерке довоенного покроя, острый, проницательный взгляд и удивительная для такого возраста память: не просто общая канва событий, а точные факты, точные имена, даты! Да еще коричневые от «вечного» полевого загара узловатые руки, готовящие знаменитый мальцевский чай: в каждый стакан по щепотке отличнейшего — цейлонского или индийского чая, который заливается кипятком шадринской, привозной из райцентра воды, строго дозированный сахар и заварка под консервными железными крышками. Пожалуй, чай — единственная роскошь в этих «хозяйских» комнатах, да еще — столик с телефонами, среди которых бросается в глаза дарственный, с табличкой, от связистов в честь восьмидесятилетия. И отчетливое ощущение, что перед тобой — Учитель, характер и сам облик которого сформирован делом, наложившим такой неизгладимый отпечаток на все, что составляет суть этого человека: его мысли, речь и мудрость, отлично знающая, в чем истинная ценность и смысл жизни.