Каменный пояс, 1977 - [50]
За это время ремонт дороги далеко ушел от деревни Шестибратово. И это было хорошо, потому что можно было не помнить ни о деревне, ни о сытом, добротном доме, ни о вполне хорошем, добром и чужом человеке, который продолжал называться ее мужем. Теперь у Павлы снова ничего не было, кроме койки в общежитии, и она снова трамбовала кувалдой уложенные камни.
ВКЛАДКИ
По долинам и по взгорьям.Гобелен.
Художник Кудрявцева Л. Я.
П. П. Бажов.Мрамор.
Скульптор Бесчастнов И. В.
Каменный цветок (по сказам П. П. Бажова).Алюминий.
Скульптор Бесчастнов И. В.
Новая жизнь (из серии «Уральский лес»).Линогравюра.
Заслуженный художник РСРСР Третьяков Н. Я.
Весна (Из серии «Уральский лес»).Линогравюра.
Заслуженный художник РСФСР Третьяков Н. Я.
Портрет телятницы Еткульского совхоза Челябинской области Емельяновой Л. К.Мрамор.
Заслуженный художник РСФСР скульптор Авакян В. А.
Рабочая трибуна.Медь кованая.
Заслуженный художник РСФСР скульптор Авакян В. А.
Семья.Шамот.
Художник Кудрявцев А. П.
СЕРГЕЙ ЧЕРЕПАНОВ
РАССКАЗЫ
ПЕРВЫЙ ТОПОЛЬ
Это не деревня и не город — пригород. Здесь у каждого жителя свой дом, огород и сад. Город виден вдали: высокие заводские трубы, элеватор, телевизионная башня и в дымке белые многоэтажные дома. Вверху над ними — небо, пестрое, в тонких кисейных облаках.
Деревянный дом Павла Ильича стоит на пригорке, зеленым фасадом к городу и к восходу. Так удобнее: никогда не прерывается связь с солнцем и людьми.
В зимнюю пору Павел Ильич встает с постели после «третьих петухов», летом — «на коровьем реву» — в шесть утра. Зимой предутреннее небо черное и звезды спелее, а летом, в самую рань, зори горят, как костры, и курятся вокруг на земле росистые травы.
Он уже давно привык провожать звезды и встречать зори и начинать рабочий день минута в минуту.
Теперь лето на редкость теплое, безветренное, урожайное. Ночи короткие — заря с зарей сходятся.
Весь пригород еще спит. Но вот радио начинает утреннюю побудку — бой кремлевских часов. Павел Ильич выходит босиком на крыльцо. С карниза к нему слетают голуби. Он кидает им пригоршню зерна. Голуби торопливо долбят корм, а он, жмурясь, глядит на восход и на город, потом открывает калитку и садится на лавочку под широколистным и могучим тополем.
Когда-то, лет тридцать назад, здесь был голый косогор. Оранжево-красная глина, еле прикрытая черноземом, топкая в непогоду и каменная в засуху, отпугивала людей.
А Павел Ильич поселился тут первый, своими руками справил дом и тогда же посадил тополь, как олицетворение дружбы между землей и человеком, труд которого земля любит.
И пошли вслед за Павлом Ильичом люди селиться на этом косогоре, сажать тополя, разводить сады, несчастный этот участок земли обновили, украсили свои дома резными карнизами, верандами, многоцветьем оконных ставен и тесовых ворот, всем необходимым для довольства и долгой жизни. Далеко вниз, к густым черноталам на берегу реки, протянулась теперь просторная улица, наполненная сладким запахом зреющих яблок, и нет числа цветущим в палисадниках георгинам и гладиолусам.
А первый тополь, выращенный Павлом Ильичом и давший начало всему прекрасному миру в округе, первый же встречает и солнце: яркие огоньки вспыхивают сначала на вершине, затем осыпаются ниже, в гущину листвы, покрывают позолотой потрескавшуюся кору на стволе. В этом праздничном веселом наряде, под тихим утренним ветром, всякий раз тополь кажется Павлу Ильичу необыкновенным чудом, без которого любая радость была бы не в радость.
ДЕРЕВЕНСКАЯ ВЕШКА
Еще до войны была здесь обыкновенная деревенская улица: унавоженная, с бурьянами возле прясел и притонов, с полусонными курами, изнывающими от жары в тени палисадников.
Теперь улицы нет. Осталась тут лишь проезжая дорога да одна древняя изба под дерном, кособокая, подслеповатая. Окошки у нее узкие, с треснувшими, заклеенными бумагой стеклами, и похожи они на старческие глаза с бельмами, унылыми на темном, перепаханном морщинами лице.
От прежних дворов ничего не осталось. На заросших копытень-травой, лебедой и крапивой полянах виднеются кое-где ямки от погребов и подпольев, а также расчерченные чуть заметными бороздами бугорки огородных гряд, где росли когда-то картошка и лук. Время стирает и эти приметы.
А древняя изба одна-одинешенька стоит, ничего вокруг нее не тронуто — ни бурьяны, ни таловые плетни, и такой же древний сидит на обвалившейся завалинке, греясь на полуденном солнышке, старик Наум.
Он уже ничего не помнит из жизни и ничего не видит, только слух не изменил ему. Старик чутко улавливает, как квохчет наседка, сзывая цыплят, как на озере гомонят ребятишки, купаясь, как тарахтит в поле трактор и как за углом пригона, спасаясь от овода, жует жвачку теленок.
По дороге, оставив хвост пыли, промчался молоковоз.
— Ишь, это Гринька опять повез удой с фермы на завод, — шамкает беззубым ртом Наум. — Гонит-то как! Вот, значит, уж полдник.
Неподалеку от избы, на перегноях, по обе стороны дороги широко раскинулся совхозный сад. Собирая в корзины черную смородину, бригада молодых женщин перекликается, разноголосо и певуче, но Наум не любит прислушиваться к женским разговорам, находя их пустяшными.
