Каменный Кулак и охотница за Белой Смертью - [3]

За эти годы норов его стал спокойнее, но жестче. Он долго раздумывал прежде, чем карать, но, признав кого виноватым, казнил быстро и сурово. Он больше не кичился тем, что приходился прямым потомком рода Инглингов, а именно считался праправнуком одной из одиннадцати дочерей Ингьяльда[46]– коварного. В молодости никто из его соратников даже и представить себе не мог, что их беззаботный, взбалмошный и лихой форинг[47], заматерев, станет скуп не только на слова, но и на удары клинком. После того, как был усмирен Изборск и обуздана Белозерская распря, после того, как на поросшем бурьяном пепелище Ильменьского торжища поднялся Новогород, князь все больше уповал на силу разумения, чем на посвист варяжской билы[48]. Чем дольше пребывал он в землях словен, тем раздумчивее становился его взгляд, тем прозорливее были его решения, точно Судьба открывалась ему, как дорога путнику, достигшему вершины холма.

Да и сами дружинники, те, кто когда-то состоял в манскапах[49] Рюриковых драккаров, переменились. Где это видано, чтобы шрамы усмиряли хольдов[50] и, тем более, мореходов? Того и гляди, смерть застанет тебя, лежащим в теплой постели. И придется тогда, как простолюдину, горевать в голодном и холодном царстве Хель[51], в то время как прочие воины наслаждаются мясом Сэримнира[52] в Валхале.[53]

Если бы на Бирке[54] узнали, в каких трудах проводят время грозные викинги, ушедшие с Рюриком на Волхов, соратников венедского конунга обсмеяли бы даже собаки. Разве это судьба морехода: блюсти на чужбине порядок, стоять за честь и единую меру на торжищах, усмирять междоусобицы и охранять инородские земли от набегов своих же братьев-варягов!?

Но дружинникам Рюрика ноне странным казался их прежний дрергескапур[55]. Им даже не верилось, что некогда они мечтали лишь о том, как бы обагрить оружие кровью разнеженных и трусливых южан, отбирая у них дары несправедливо тучной земли. За то время, что прожили они на берегу темноводного Волхова, им стала роднее венедская Правда[56] и Доля[57]. Да и лучезарный Ирий[58] новой родины обещал им куда больше, чем беспробудное обжорство и пьянство Валхалы.

И причиной тому были не светлые терема, что поставил для них конунг в княжеском городе. Многие варяги, пришедшие с Рюриком, происходили из крепких и славных родов, живших в доминах и поболе.

Остепенили их не словенские жены, которыми поголовно обзавелись легкомысленные ратари, последовавшие за своим форингом. Не в бабьих прелестях был приворот. У какого свейского бонде[59] в прежние времена не было венедских рабынь: красивых, работящих, плодовитых, покорных? Конечно, подневольная раба и любимая жена – это разные утехи. Но все же…

И не ладные отпрыски, кои в изобилии наплодились у Рюриковых соратников за эти годы, связали их с берегами Ильменя, Ладоги и Белоозера. Одной отцовской гордости недостаточно, чтобы удержать на месте морских скитальцев и разбойников.

Глядя в благостные лица своих хольдов, Рюрик в который раз пытался понять, что же держит его самого и его людей в чужих краях, что повелевает им почитать чужих богов и превыше всего на свете печься о мире и покое разноязыких городков и сел Гардарики?

И странная мысль уже не раз посещала потомка Ингьяльда-Коварного. Он не решался поведать ее даже самым ближайшими друзьями, но почему-то был уверен, что и они, его бывшие гребцы, чувствуют то же самое. Придя в земли Ильменьских словен, погасив пожарища и немилосердно покарав тех, кто творил кровавую междоусобицу, Рюрик нашел в этих землях свободу от… страха.

Вспоминая себя прежнего, он находил страх всюду. Страшно было потерять корабль, еще страшнее потерять честь. Страшно было от мысли, что попадешь не к Одину в Валхалу, а в холодные и голодные земли к Хель. Просто ужасно было не завершить месть, за что скальд[60] твоего недруга назовет тебя трусом, и потомки будут вспоминать тебя под этим унизительным прозвищем… Страх был повсюду, но не имел объяснений. Множество вопросов копошилось под его темным холодным покровом, глодая душу, как жуки точат древесные стволы. И оставалось только топить страх в браге или, как это делали берсерки,[61] выжигать его безумием мухоморов. И все равно, каждый новый день приносил новый страх…

Придя же в земли словен, Рюрик нашел то, чем не могли похвастаться ни ярлы, ни конунги Данмарки или Свейланда[62]: он познал смысл творения Одина! И великая заповедь Одноглазого[63] оказалась не в бесконечных битвах и грабежах, а в мире и покое, во имя которых только и стоило вынимать меч из ножен.

Не сразу, ой, как не сразу понял Рюрик эту странную для любого викинга истину. Однако он шел к ней не один. В одиночку внук Ингьяльда никогда бы до нее не добрался. У него был наставник. Поводырь. Человек, выведший его из кровожадной тьмы мечтаний о славе и богатстве морского разбойника на светлую стезю защитника и радетеля. Сколько шрамов и увечий получил конунг на этом пути он уже и запамятовал. Да и надобно ли их пересчитывать?

Главное, что теперь он был свободен от страхов. Всех, кроме одного. Лишь одна мысль продолжала холодить его умудренное годами сердце. Ужас охватывал степенного конунга, когда мнилось ему, что из его жизни уйдет Варг Кнутнёве, наставник и советник. Исчезнет, так и не раскрыв до конца свою тайну, загадку, которой он ошеломил Рюрика в начале его жизненного лана