Каменный фундамент - [42]

— Видишь, Катенька, бабушка бабушкой, а тебе тоже будет тогда не легко, вот о чем забота моя.

Катя опять задумалась. Повернулась на бок, вытянулась, сняла пилотку, подсунула ее вместе с ладонями под щеку и мягко, только движением губ, улыбнулась.

— Ну, говори, Лешенька, дальше.

— Да. Так вот. Скажу я снова: я сержант, три награды у меня, к четвертой представлен. А в звании в прежнем остаюсь. Почему это? И не думай, что досадно мне. Нет, все правильно. Я тебе просто объясню: делать, что мне ни дай, я могу хорошо, а распоряжаться, командовать — не умею. И не оттого, что грамоты у меня маловато, — это дело наживное, посади за парту, так тоже выучусь, — а как хочешь, склонности, чтобы командовать, нет. Да только ты и так не подумай, что засохнуть я на одном деле хочу, — как тяпал я, скажем, пять лет тому назад топором по бревнышку, так до конца жизни и тяпать. Нет. У меня всегда все мысли к тому направлены, чтобы новым делом заниматься, да потруднее. И потом, мне обязательно на ногах быть надо, долго усидеть не могу. Вдруг в тайгу или на реку захочется — подхватил ружьишко и пошел. И не то что добыча мне нужна, это дело десятое, а просто ходить тянет. Вперед бы да вперед!

Алексей встал, снял с себя телогрейку и набросил Кате на ноги. Она лежала с закрытыми глазами. И, как это бывает, когда человек счастлив, не улыбка, а какое-то внутреннее сияние блуждало у нее по лицу.

— Леша, мне тепло, не надо, — не открывая глаз, сказала она, и еще большей радостью засветилось ее лицо.

— А я думал, ты уснула! — удивился Алексей. — Поспи, Катеиька. А теперь я скажу тебе, — повернулся он ко мне, — как дело складывается. Вот был я дома, ну конечно, заглянул на завод. Про встречу и про все другое я тебе рассказывать не стану, в письме об этом писал. Главное в чем? Позвал меня директор и говорит: «Кончится война, вернешься домой, Худоногов, я тебя начальником биржи сырья поставлю». Ну, от прямого ответа ему я тогда уклонился, а теперь все думаю: «Нет, Алеха, не твоего характера это дело».

И тут вот какое соображение мне приходит в голову. Ставят на заводе сейчас новые станки, цех мебельный открывать собираются. А мастеров хороших нет. Ладно. Вот и заела меня мысль такая: вернусь — не кем другим, а… столяром-краснодеревцем буду. Плотничать и так, что попроще, давно я умел, а столярничать — дело интересное. Не табуретки делать, а, знаешь, какие-нибудь хитрые штуки такие, с разными выкрутасами. Терпения у меня хватит, и рука, думаю, правильно понесет. И вот тебе третий вопрос: может, мне лучше не столярничать, а покрупнее что делать, дома, что ли, строить?

— Как тебе на это ответить, Алеша… — сказал я. — На мой взгляд, не идет тебе мелкая, ажурная работа, тебе действительно надо бы что-нибудь покруинее. Опять-таки рубить простые деревенские избы неинтересно, а строить большие дома самоучкой, сам согласись, трудно.

— Вот, — вскипел Алексей, — опять он это слово. Трудно! Ты говори прямо: не дадут мне большие дома строить, коли я не инженер и не техник. Да?

— Видишь ли, строить большие дома надо по определенному проекту, — значит, надо уметь читать чертежи, самому делать расчеты…

— Да ты не виляй напрасно, — перебил меня Алексей, — я и сам все понимаю, потому и хочу пойти по такой работе, где разные ноль, и плюс, и минус мне ножку подставлять не будут. А насчет мелкой работы ты меня не пугай, на всякую работу всегда и свой мастер найдется, только уверенность в себе человек должен иметь. И от других учиться.

— Сделает, — вмешалась в разговор Катюша, — он у меня все сделает, добьется своего. Пока не надоест, а потом опять за новое.

— Ну, это как сказать… — заспорил было Алексей и не нашелся: видимо, Катюша попала ему не в бровь, а в глаз.

Он начал прилежно ворочать головни в костре и с таким видом подбрасывать новые сучья, будто от этого зависело все благополучие нашего путешествия. Разморенный теплом шофер раскинулся и шумно завздыхал во сне.

— А ведь нам, пожалуй, и ехать бы можно, — сказал Алексей, отходя и всматриваясь, — гляди, уже белеть восток начинает.

— Нет, давайте еще полежим, — запротестовала Катюша, — а то опять в машине ничего не поговорим.

Алексей вернулся и лег рядом со мной. Мы помолчали немного, вслушиваясь в неясные предутренние шорохи. Потом Катюша спросила:

— Леша, ты не знаешь, где теперь Василий Степанович?

Алексей не ответил.

— А вы тоже не знаете?

— Нет, Катенька, не знаю. Я сам собирался об этом спросить. Прошлый год, помнишь, я тебе говорил, мы с ним случайно встретились в эшелоне, а потом я потерял его из виду. Письма писал ему — не отвечает. Он вообще каким-то угрюмым мне показался.

— Что вы! — воскликнула Катя. — Да такого веселого, как Василий Степанович, поискать не найдешь! Это уже на войне с ним горе приключилось, а так — что вы!

Мне сразу вспомнились слова, когда-то в вагоне сказанные Воронцовым: «Я стал угрюмым с того лишь дня, как появились эти шрамы».

— Катенька, а какое же горе случилось у Василия Степановича? — спросил я.

— Да я и сама плохо знаю, — сказала Катюша. — А говорили люди будто бы так. Послали Василия Степановича с отрядом в немецкий тыл: или связь с партизанами устанавливать, или на какое-то другое задание. И пришлось им по ходу дела в перестрелку о немцами вступить: Василия Степановича-то и ранило. И тяжело ранило. Товарищи беспамятного его из боя вынесли. А куда с ним деваться? На нашу сторону не унесешь — в далеком тылу у немцев дело-то было. Оставили его в деревне одной: свои ведь, русские, не выдадут. Спрятали в надежном месте, и взялась за ним ухаживать из этой деревни учительница, миленькая такая девушка. И уж я не знаю, много ли времени прошло, а стал Василий Степанович поправляться, только вставать еще не мог. И полюбил он эту девушку, очень, всей душой полюбил. Как же, ведь у смерти отняла его! А тут и случись: приехал в деревню карательный отряд. Отыскали Василия Степановича, стащили с постели, выволокли во двор и давай его убивать. Да не как-нибудь, а пинками. Ногами стали лицо топтать. А Леночки, девушки этой, дома не было. Прибежала она, кинулась на подлецов, — да разве ей справиться? Схватили ее и тут же на воротах повесили. И все это — ужас какой! — видел Василий Степанович. А его еще и еще топтали и в грудь потом выстрелили. Так и бросили. Думали, убили, а он остался жив…