Каменный фундамент - [38]

— Не видишь, что ли? — с досадой сказал Алексей. — Ну? Не немец же я! Смотри. Что ты мне через все поле шипишь. Подойди ближе.

И когда женщина, озираясь, приблизилась к изгороди, Алексей ей сказал:

— Ты гляди на меня и запомни меня хорошенько. Запомнила? А теперь гляди вон туда, к тому дереву. Там на земле мальчишка лежит, притомился, голодный. Спит он. Ты сходи возьми его, сбереги. Я за ним после к тебе приеду. — И, заметив недоумение на лице женщины, добавил: — Малыш он совсем, три года ему. Васильком звать. Это сынишка мой.

Женщина смотрела на Алексея с возрастающим изумлением.

— Ну вот, уставилась ты на меня, — сказал Алексей, — а ведь время зря проходит. Мне надо идти, а я с тобой разговариваю. Возьмешь мальчонку?

— Возьму, — прошептала женщина.

— То-то! А как тебя звать? Как я тебя найду после?

— Наталья Купавина.

— Ну и дело, — повеселел Алексей и повторил: — Наталья Купавина. А меня в лицо запоминай, называться мне не полагается.

— Ну, а как не приедешь за ним? Всяко бывает. Сынишка-то еще несмышленый. Как говорить ему про отца?

— Приеду, — уверенно сказал Алексей, — куда я денусь! А ты пойди подними его скорее. Он ведь сколько дней не ел. Ну, прощай, Наталья Купавина!

И пошел. А сам все останавливался и оглядывался. И только когда увидел, что Наталья подняла на руки Василька и пошла с ним обратно в подсолнухи, он свободно вздохнул, усмехнулся и сказал вполголоса:

— А волосом, гляди-ка, сынишка удался прямо в Катюшу: такой же беленький…

7. Утренний свет

Я получил предписание явиться в Городище, пройти медицинскую комиссию. Тут же, в штабе нашего полка, мне вручили и письмо.

По почерку я сразу узнал: от Алексея. Я разглядел почтовый штемпель на конверте: Н-ск. Вот как! Значит, из дому! Интересно! И послано оно было очень давно, задолго до праздника Победы, еще когда огневой вал возмездия катился по дорогам поверженной Германии.

Забравшись в дальний угол теперь уже ненужного блиндажа, я разорвал конверт. Прежде всего вынул фотографию и так и впился в нее глазами. Алексей снялся вместе с Катюшей. Между ними трехногий круглый столик — излюбленный шаблон провинциальных фотографов. Алексей стоял, опираясь на столик всей ладонью, а маленькие пальцы Катюши, будто она боялась его потерять, крепко сжимали кисть руки Алексея. Как и подобает такой фотографии, оба они уставились прямо в объектив. Наверное, немало потратил энергии и забот фотограф, стараясь заставить их вытянуть лица, сделать каменными. Он, видимо, бегал вокруг, суетился, упрашивал: «Спокойно, спокойно, снимаю!» — и выбрал-таки милый его сердцу момент. А все же сквозь эту деланную неподвижность светилась, так и сияла внутренняя теплота. Казалось, вот они сейчас повернутся лицом друг к другу. Катюша улыбнется, чуть приподнимая верхнюю губку, и скажет:

«Леша, ну, так ты чего?»

А он ей:

«А чего — ничего, Катенька».

И оба засмеются радостно и хорошо.

На правой стороне груди Алексея красовался орден Отечественной войны — то самое, что так хотелось Катюше. А слева — две медали. Алексей ничуть не изменился, остался таким, как и был у меня в памяти. А Катюша пополнела, стала как-то осанистее, солиднее и голову держала гордо и прямо. Впрочем, вся и гордость ее, может быть, заключалась в том, что наконец-то рядом с ней стоял ее Леша.

В письме Алексей обстоятельно описывал, как он последний раз был ранен. Вроде бы и не очень серьезно, однако, как он ни скандалил, его отправили в тыловой госпиталь. Он напросился, чтобы перевели поближе к Н-ску. А чего поближе, когда в самом Н-ске госпиталь оказался! Вот и попал он домой нежданно-негаданно. И ладно, вовремя попал, а то Катюша, оказывается, втихомолку от него на курсах медсестер обучалась, курсы кончила и вот-вот на фронт должна была поехать.

«Ты понимаешь, — писал он, — и все-то у нее так: задумает чего, притихнет и голосу не подаст, пока своего не добьется. Одолеет — тогда на-ка вот тебе, получай. Помнишь, как давно она меня насчет грамоты разыграла? Так и сейчас. Уже и заявление подала и все оформила. И в погоны нарядилась. В часть, где я, получила назначение. Как хорошо-то получилось! А теперь у нас одна только дума: вот бы к тебе поближе угодить!»

Дальше я уже не мог читать спокойно. Алексей так и стал передо мной, заслонив все остальное. А Катя — вон она какая стала. Дорогие мои!

Алексей писал еще что-то о стариках — родителях Кати, переехавших наконец из тайги в город. Писал о заводе, где ему устроили торжественную встречу. И еще писал Алексей, как он думает после войны съездить в Белоруссию, разыскать и привезти к себе мальчика Василька, которого он решил взять в сыновья. Тут он как-то неясно намекнул, что двум мальчикам играть веселее, пока меньшой подрастет — будет кому его нянчить.

Строки прыгали у меня перед глазами, Алексей! Увидеть Алексея — вот все, чего хотелось мне. А Катя? Встретимся — опять начнет то на «ты», то на «вы», называть. И опять, от избытка любви к Алексею, лукаво щурить глаза и немножко кокетничать, так, чуть-чуть, не заигрывая, а только для самой себя, чтобы радоош своей дать выход.

В Городище выезжать нужно было на рассвете, — а ночь только начиналась, и можно было еще помечтать. Я выбрался из блиндажа, отошел недалеко, сел на землю, прислонился спиной к стволу нетолстой сосенки — это мне напомнило Сибирь, — запрокинул голову. Купол неба хотя померк, но в чем-то неуловимом еще хранил последние блики ушедшего заката. Быстро скользили в недосягаемой выси чуть заметные рябые облачка, и от этого казалось, что шатается и падает им навстречу сосна, под которой я уселся. С ее вершины отскочила пленка коры, она долго кружилась в воздухе, с тонким звоном наталкиваясь на сучья, потом шелест прекратился, и я ощутил ее у себя на шее.