Каменный фундамент. Рассказы - [2]

Себя в шутку Алексей называл «боталом» — погремушкой, которую вешают на шею лошадям, чтобы они не затерялись в тайге. Любил поговорить, порассуждать, прикинуться немного простачком. Особенно удавались ему таежные побывальщины, уже слегка подернутые дымкой минувшего времени. Рассказывая, он увлекался, вскакивал с места и бегал по избе. Для наглядности городил из скамеек заплот, изображая непроходимый лесной бурелом, вытаскивал из-под печи ухват и действовал им смотря по обстоятельствам, то как огнестрельным оружием, то как рыбацким шестом. И тогда мне казалось, что дороже и милее тайги для Алексея нет ничего. Понятно, с каким интересом я всегда собирался в очередную поездку в Н-ск.

Однажды зимой Алексей предложил мне:

— Вот что, возьми-ка ты отпуск пораньше весной, вместе на глухариный точок сходим. Интересная вещь! Сам я тоже так подгоню свой отпуск. Давно, понимаешь, с ружьишком не бегал, пятки чешутся.

В апреле я взял отпуск и приехал в Н-ск.

Не теряя времени, со случайным попутчиком мы заехали на лошадях километров тридцать вверх по реке, а там — котомки на плечи и по последней ледовой дорожке ушли на правый берег Чуны.

Каждый лужок, каждый ключик, каждый бор и прогалину Алексей называл собственными именами. У меня в голове все перепуталось: и расположение этих ключей, борков и «улочек», и все их хитрые названия. Помню только, что мы сперва прошли Забкарай, пересекли Мургун, потом Волчью улицу, потом Гольяновские озера, потом перешли через Муксут — речку в два метра шириной — и, поднявшись на Лысую гору, вышли на Хингуйскую тропу. Ночевать мы остановились в бору на Ныретах. Где-то впереди нас струилась речка Аин, направо поднималась отлогая возвышенность Семилужки, а влево осталось Колурайское болото.

Ныретовский бор тянулся широкой полосой с востока на запад, а потом вдруг круто сворачивал на север, образуя глаголь километра в четыре длиной. По бокам его обрамляли сочные ельники, а вторым ярусом опоясывали болота. А там снова — бор, болото, ельник. Ельник, бор, болото…

Снег растаял давно. Прошлогодняя опавшая хвоя и мелкие сучья шуршали под ногами. Вернее, только под моими ногами: Алексей двигался удивительно легко и бесшумно.

Всю ночь мы не спали, балагурили. Я объяснял Алексею строение молекулы воды, потом перешел на закон всемирного тяготения, а под конец попытался вкратце пересказать «Угрюм-реку» Вячеслава Шишкова.

— Выдумка, видать, славная, только… — поморщился Алексей, — как у тебя получается — ни складу ни ладу… Весь интерес пропадает. Хочешь, я расскажу, как меня, парнишкой еще, в тайге балаганом давило?.. Занятная произошла история.

Да…

Поехали мы в тайгу кедровый орех добывать. Собралось нас пятеро: два брата и две сестры из одной семьи, а я, пятый, чужой к ним примазался. Все молодежь, один Афонька малость постарше.

Лошади у меня не было, зато Афонька своих две взял, ну и вышло, что добычу на семь частей делить надо. Мне плевать на это — первый раз ехал орех добывать, больше интерес заманивал, чем доходы, а вот Афонька обрадовался такому случаю: «У меня, говорит, арифметика простая: шесть седьмых теперь получаю, а была бы у тебя лошадь, мне только шесть восьмых досталось бы. А лошадям все равно, что пять, что шесть раз в тайгу сходить — хвост не отвалится». Потом всю дорогу дразнил меня «пешеходом». И смешного-то в этом ничего не было: все мы, после того как колесная дорога кончилась, шли пешком, а на лошадей только харчи и всякий инструмент таежный вьючили. Да уж такой язык был у парня, — как зацепит какое-нибудь слово, потом полгода не спускает.

Выехали мы поздно; как ни старались пораньше выбраться, а только-только в паужин со двора тронулись. То потничок у седла худой окажется — подлатать надо, то подпруга не дотягивается — ремешок натачиваешь, или вдруг туесок со сметаной потечет — переливать в другой приходится. Сборы в тайгу — дело серьезное. Вот забудешь, к слову, ложку взять, ну и приходится после чумачком из бересты суп хлебать. А по осени и бересту-то отодрать не скоро удастся.

Да…

Не доверял нам Афонька, сам все проверил.

«Ну ладно, говорит, кажись, ничего не забыли, складай на телегу».

До Уватчика доехали еще засветло. Свернули с дороги, в распадочек заехали и на ночевку устроились. Разожгли костер и спать вокруг улеглись. Вдруг Афонька пошарил в кармане и говорит:

«Ах, пятнай тебя, забыл ведь трубку-то! На опечек, видно, положил, когда веревку подвивал, там она и осталась».

Нам смешно, а ему хоть плачь: очень к трубке привык. Полежал, повздыхал наш Афонька, глядим, натянул обутки и подался. И что же ты думаешь? Тридцать километров за ночь взад и вперед отмахал, а на заре с трубкой обратно вернулся.

Отправились дальше. Встречается нам на пути объездчик, узнал Афоньку, спрашивает:

«В какую тайгу, Афоня, идешь?» — «В Чепкыр».

Удивился я. Сперва промолчал, а как стали на хребтик подыматься, я и говорю Афоньке:

«Да ведь в Чепкыре всегда народу полно, бабы из города пешие ходят. Мы же в Черный хотели идти?»

Афонька мне: «Дурак ты, Алешка, да мы ни в Чепкыр, ни в Черный не пойдем, а в Красном шишковать будем. Объездчик-то, Иван Терентьевич, знает, что я в худую тайгу не пойду. Спросит кто-нибудь его: „Куда, дескать, Афонька пошел?“ Он и скажет: „В Чепкыр“. Ну и пускай себе на здоровье в Чепкыре шишкуют, нам зато в Красном будет хорошо. Там у меня добрый ключик спрятан».