Каменные часы - [97]

Помнил! Здорово помнил Никифор тонкогубую. Побледнело у него лицо, и от досады он рубанул воздух ладонью. Что творится на белом свете! Что творится! Ухаживает за больными Тялтина потаскуха! Как провалилась в войну, и вот, на тебе, выплыла в белом халате. Сестра милосердия!

— Ты не обозналась? — на всякий случай спросил Никифор.

— Полно, — обиделась старая Катерина, присев на лавку, не сводила с Никифора встревоженных глаз, — памяти нету срока давности. Или ты думать по-другому начал?

Совсем старый становится Никифор, заметила она, сразу видно, когда возьмет его сильно печальное раздумье. Ярость и ненависть возвращают ему молодость. Так и бушует лицо.

— Значит, вместе поедем в больницу, — сказал Никифор, — очень сильно хочу я посмотреть эту медсестру, нету сил больше терпеть, как я этого хочу. Сегодня же поедем.

— Без нас разберутся, — спокойно возразила старая Катерина.

— А то — другое дело! — страстно воскликнул Никифор. — Пускай разбираются. Да вот Лизка приспособилась жить среди нас, и это я хочу видеть. И замшевого старичка, который уговаривал тебя не беспокоить больного и который не смог Коле Ивашову остановить кровь, хочу поглядеть и даму с нафабренными кудряшками, и остальных, что набросились и вывели тебя под руки. Мне очень дорого такое увидеть, а ты спокойно говоришь: без нас разберутся! Нам! Нам надо самим с замшевыми разобраться! Они-то вечно в сторонке, пересидели войну. Такие, как Лизка, к ним и прилипают в их трясину. Все у них, замшевых, наособицу!

Я не пойму: тебя что? Не оскорбили? Не наплевали в лицо? Пришла, видишь ли, убогонькая, безответная старушонка — себя не защитит, и никто уже не вступится за нее, — у Никифора от возмущения дрожали руки, когда он закуривал новую сигарету, — поразительно!

— Ну, остынь! Остынь! — попросила его старая Катерина. — Нет ведь никого в больнице по воскресеньям. Замшевый сидит где-нибудь на даче, бережет свое здоровье, — она невольно удивилась, что поддалась настроению Никифора и злые у нее складывались слова. — Прошу тебя, не выдумывай сейчас про больницу.

— Да нельзя так это спускать! — возмутился Никифор. В глазах его загорались и тлели бешеные угольки. На лбу проступил рваный след от фашистской пули. — Повытаскиваю я их из отдельных панцирей-квартир и в воскресенье. Что? Неласково я говорю? А по-иному отучила война! — в голосе его заслышалась обида и боль. — Нету у меня на такое спокойствия и никогда не будет! Без всяких разговоров поедем…

— Ох, Никифор, — покачала она головой, скорбным сделалось ее лицо, — сорвешь ты свое сердце, слишком много у тебя к людям любви и гнева. Едем, конечно, в райцентр, не переживай, только скажи: зачем приехал-то?

— Да навестить тебя со своими детьми, — улыбнулся широко Никифор и поглядел на часы. — Должны уже подъехать дети.

— Уж будто, — недоверчиво сказала старая Катерина, — неужели завел семью? И детей народил? За два года не очень-то народишь!

— А ты погляди, — подвел старую Никифор к окну, и она увидела, как на бетонке показалась колонна автобусов, — и твои это тоже дети…

Прямо у дома старой Катерины затормозил головной автобус. Никифор окончательно повеселел.

— Гляди хорошенько своих детей и тетки Аграфены.

Пять львовских автобусов были полны детворой. Открылись двери, и пионеры выпрыгивали на землю новой деревни и шли нескончаемой толпой с цветами к дому старой Катерины.

— Ну вот, — сказал Никифор, голос его дрогнул и оборвался. Он обнял старую и повел к детям. Она протяжно вздохнула и смахнула слезы ладонью. — Спокойно им про себя расскажи, — напутствовал шепотом Никифор.

Катерина почувствовала, что сам он сдерживает слезы на последнем пределе.

13

В высоком, неподвижном небе звенел жаворонок.

Катерина услышала его песню, когда замерли мальчишки и девчонки у обелиска, закрыли ее от новой деревни живой стеной. Исчезла каменная страница с фамилиями павших под целым холмом цветов.

У старой закружилась голова. Она словно ощутила, как растет трава, пробивается сквозь землю. Ветер упал с вершин деревьев и оледенил ей сердце.

Нет, не умела, не научилась старая говорить: тихим был ее голос, и слезы вспыхивали на глазах. Томительная, тревожная тишина необычайно волновала, и Катерина не помнила себя в эти минуты, с великим трудом исполнила просьбу Никифора, и только в рейсовом автобусе, катившем в райцентр, вернулась к ней ясность и способность воспринимать сегодняшний день.

Никифор с отрешенным лицом смотрел в окно. В глубоких морщинах его светились слезы. Или это ей показалось и свои собственные еще не высохли?

Мимо проплывал лес.

С войны она не ходила там по глухим тропам. Сейчас не было нужды без конца прятаться на своей земле. И не тяжелая забота, а спокойствие и скука блуждают по лицам пассажиров, которые на остановке — все туристы, будь они неладны! — едва не ломая кости друг другу, захватывали сидячие места.

Не хотелось им постоять полчаса пути.

Конечно, таких только горе научит доброте или собственная беспомощность. Мучает, мучает их одиночество. Все зло — от этого. Потому уважение у них растет лишь к самим себе и дорогим вещам. Нет у таких друзей и знакомых, способных искренне и бескорыстно помочь им в трудную минуту. Отсюда у них — грубость, и злость, и беспощадность, и стремление одеться как можно модней и нарядней — хоть как-то компенсировать свою убогость души и неустроенность там, где все по справедливости. Все — от одиночества. От него затягивает сердце сытая глухота, и друзьями и знакомыми называются вечные гости, тоже страдающие от того же недуга: безразличия к ближнему.