Каменные часы - [49]

Шел клев.

Дягилев покачал головой и заспешил к палатке. И было удивительно увидеть, когда он выбрался на полянку, брезентовый освещенный домик в черном лесу, плывшем, казалось, в потоках воды, струившихся сверху и собирающихся на земле в огромные лужи и мощные ручьи.

Люба успела переодеться в тренировочный синий шерстяной костюм и, встретив его, приложила палец к губам.

— Они спят, — прошептала она, — такие молодцы… А нам надо готовить обед.

Дягилев поцеловал ее в сияющие глаза и тихо сказал:

— Когда проснутся, не давай волю своей нежности.

— Я попробую, но разве утерпишь? Посмотри, как спят.

Сын лежал отвернувшись к стенке, на боку, подложив под щеку по детсадовской привычке ладонь. Дочь разметалась рядом, крепко сомкнув губы, и лицо ее было строгим, старше и прекраснее своего возраста во сне.

Дягилев оглянулся на Любу, помня, что во сне она всегда ему виделась моложе своих лет и совсем беззащитной.

— Они уже не помнят, что мы их бросили, — улыбнулась ему Люба.

— Я хочу, чтобы они выросли сильнее и лучше нас, — сказал Дягилев.

Ой тоже переоделся в тренировочный костюм, надел резиновые черные сапоги, защитного цвета плащ, захватил топор и вышел из палатки.

Небо посветлело, и лес сразу осветился, утихающий дождь сделался прозрачен и легок, ближайшие березы стали видимы насквозь, их белые стволы выступали из уходящей дымки резче и отчетливей. Все вокруг словно тихо и сладостно вздохнуло полной грудью, как можно было вздохнуть только в эти неповторимые минуты пробуждения от невольного и сумрачного сна, и оттого лесной аромат особенно слышался в воздухе и поражал своей густой свежестью — столь сильно ощутимо было дыхание земного, зелени.

Шагах в десяти от палатки Дягилев устроил кострище.

Снял квадратный пласт дерна топором. По бокам образовавшейся сухой ямки вбил приготовленные рогульки и положил на них тонкую лесину. С подветренной стороны возвел метровую стенку из веток, протянув перед тем меж кольев прозрачное полотно полиэтиленовой пленки. Приладил у стены скамейку, сбитую из горбыля. И принялся разводить костер.

Спички гасли, сушняк не хотел разгораться, влажная газета дымила и в конце концов потухла под дождем.

Люба принесла два котелка воды, сидела на скамеечке и смотрела на сосредоточенное и упрямое лицо мужа. В рюкзаке лежал сухой спирт, но она побоялась напомнить об этом.

Дягилев разбросал костер и сложил снова.

Сушняк загорелся.

5

Вечером дождь кончился. Зажглись звезды и унесли темный купол неба на недосягаемую высоту. Над черной, полированной гладью заливчика клубился и наплывал на берег туман. Сонно перекликались птицы, и стало слышно в чуткой тишине, как в далекой деревне глухо взлаивали собаки. Багровая полоска заката истончилась и таяла на горизонте, превратившись в едва заметную тускнеющую нить.

Шипели и звучно потрескивали березовые поленья в костре. Над желто-красными языками пламени плясали раскаленные бусинки искр. И когда огонь слабел, то пропадал сразу в космах дыма, столбом уходившего вверх.

Люба, обняв детей, сидела на скамеечке у подветренной стороны и слушала Дягилева, который управлялся с костром и вспоминал о том, что не однажды рассказывала ему мать. И это томило сейчас и саднило его память, заставляя каменеть добродушное лицо, изменяя до неузнаваемости.

Дягилев видел перед собой горящий полустанок, разбитые и искореженные взрывами вагоны, мечущихся, потерявших голову людей, слышал их страшные, нечеловеческие голоса, крики и вопли, вой пикирующих самолетов и чувствовал физическую боль умирающих, смертельно раненных, их страх, ненависть к убийцам и отчаянье застигнутых врасплох, безоружных и не способных поэтому сражаться.

Но больше, чем живых, было мертвых.

И мертвых не мог укрыть огонь и дым.

И защитить одна зенитная батарея.

Горела огромная, воистину необозримая хлебная нива в начинавшейся за полустанком степи. И в пылающей пшенице погибали люди, взрастившие ее. Черный дым растекался до самого горизонта, закрывая сиявшее ослепительной голубизной небо.

Когда самолеты ушли, живых продолжала убивать смерть близких и родных. Она была страшней и оглушительней самых мощных снарядов и бомб. Лишались рассудка матери, баюкая мертвых младенцев. Останавливалась в жилах кровь, если взгляд еще не замутился от такой сильной боли, что смотреть становилось не страшно, тогда у человека перегорали нервы и он мог уже вынести все. Запомнить обезглавленных и разрубленных свинцом людей и то выражение на их лицах, что преследует вечно и взывает к отмщению и не дает ничего забыть.

Нельзя было шагнуть, чтобы не ступить в человеческую кровь.

И никто не умел ходить по воздуху.

Дягилев видел, как молодая женщина очнулась от беспамятства у края дымящейся воронки, застонала и открыла глаза, запорошенные землей. Она не помнила, что произошло с ней в начале бомбежки. Вагон, в котором она ехала, встал на дыбы, ее голову втиснуло в стенку, и женщина уже не могла почувствовать взрыв у самого железнодорожного полотна, когда ударная волна подбросила вагон, разломила его и швырнула обломки с людьми под откос.

Она еще не знала, что ей повезло и случай спас ее жизнь и будущего ребенка. Он теперь шевельнулся и заставил прийти в себя. Она заплакала от муки и слабости. Слезы омыли и очистили глаза.