Каменное зеркало - [32]

В некоторых бараках обнаружились портативные виселицы. У входа в казарму охраны стоял столб с крючьями, к которым были привязаны вверх ногами две голые женщины. На их телах алели бесчисленные перекрещивающиеся следы от ударов плетью. Сложно было сказать, живы ли они. У забора за производственными цехами, неподалёку от мертвецких, имелся широкий навес, под ним в землю было врыто несколько длинных, в человеческий рост, заострённых кольев, а рядом была установлена лебёдка с протянутым через балку канатом, на конце которого болтались наручники. Комендант и словом не обмолвился о назначении этого хозяйства, сделал вид, что вообще не заметил, а Штернберг не стал спрашивать, потому что и так всё было ясно. Колья были чёрными от частого применения. А в цехах опрятно одетые женщины что-то шили и при появлении господ офицеров почтительно вставали с мест, напрочь переставая думать о чём бы то ни было – Штернберг впервые видел, чтобы человеческие существа вовсе не думали. В каждом цехе было специальное помещение для порки, со станком для растягивания – всё законно, объявил комендант, порка женщин-заключённых разрешена лично Гиммлером, но Штернберг, вернее, какая-то его обезличенная ипостась, всё равно принялся вяло соображать, удастся ли привлечь Зурена и его кодлу к суду за садизм – прецеденты, хоть и немногочисленные, бывали, ибо рейхсфюрер постановил, что «истреблять врагов» нужно «прилично» и «по-деловому», блюдя эсэсовское достоинство, но тот же рейхсфюрер указывал, что «политические мотивы» и «наведение порядка» оправдывают всё, а изобретательных карателей не раз называл увлекающимися, но полезными чудаками, поэтому мысль вскоре попала в полный штиль и, булькнув, бесславно затонула в океане абсурда.

Между тем похвально исполнительный штурмбаннфюрер тщетно выискивал следы проклятий или наведения порчи – подобные вещи всегда оставляют отпечатки в Тонком мире – и даже посетил мертвецкую, чтобы осмотреть трупы двух убитых несколько дней назад охранников и прийти к выводу, что таинственный преступник не колдун, а сильнейший экстрасенс, способный, по-видимому, умерщвлять одной лишь силой мысли, без обращения к ритуалам: погибая, жертвы даже не успевали осознать, что с ними случилось. Гестаповец Шольц начал терять интерес к своему объекту наблюдения, не стал заходить в морг и потому, по счастью, не увидел, как Штернберг, сунувшись не в то отделение, остекленевшим взглядом уставился на разложенные по полу ровными рядами пергаментно-серые детские тела, крошечные и высохшие, – а затем долго, как слепой, нашаривал ручку двери.

Ко времени посещения медицинского блока омертвевшее сознание уже находилось в каменном саркофаге. У Шольца, съёжившегося при виде приёмной, навевающей тоску своей стерильной практичностью, вдруг обнаружились какие-то срочные дела, но Штернберг мстительно прошипел у него над ухом, что это сущий позор – игнорировать достижения арийской медицины, и посему незадачливый шпик, с детства боявшийся всего, связанного с врачами, поплёлся в лабораторию походкой сомнамбулы.

В медицинском блоке дьявольски энергичные труженики в белых халатах, располагая неограниченным числом подопытных, совершенствовали приёмы массовой стерилизации евреек и цыганок, занимались экспериментальной пересадкой частей тела, испытывали различные вакцины, а также работали «на производстве по линии внутрилагерных нужд», смысл последнего Штернберг предпочёл не уточнять. Рассказывал обо всём этом круглощёкий душка профессор, особенно радовавшийся тому, что низкоквалифицированные медики и студенты-практиканты могут «повышать квалификацию», тренируясь на большом количестве «учебного материала».

Профессор показал своих подопытных, на которых изучалось «восстановление костной ткани».

– Мои крольчата, – ворковал он над привязанными к койкам молодыми женщинами. Их руки и ноги были закованы в гипс. У двух девушек куски гипса были вырезаны вместе с плотью, чтобы обнажить срастающуюся кость. Воздух кругом звенел от их боли, она струной проходила сквозь солнечное сплетение, но Штернберг уже почти и не слышал её. Он отупело шагал следом за профессором, а тот, азартно улыбаясь, рассуждал о том, какой успех на берлинской конференции имел доклад, посвящённый результатам первой волны экспериментов, когда изучалась эффективность сульфаниламидов при обработке огнестрельных ранений. Чтобы сымитировать фронтовое ранение, на бедре «кролика» делался глубокий надрез, куда вводились металлические стружки или битое стекло, возбудители газовой гангрены и столбняка. «Как видите, мы идём в авангарде военной медицины…»

Профессор повлёк гостей дальше. Несколько девочек, лет десяти, были привязаны к операционным столам, накрытые простынями – некоторые по горло, у других простыня была уже наброшена на лицо. Между столами ходила женщина и делала детям какие-то уколы.

– Доктор Оберхойзер испытывает действие барбитуратных инъекций, – слова профессора донеслись до Штернберга будто сквозь фанерную перегородку, потому что его блуждающий взгляд всё-таки упал на одну из девочек – и она посмотрела на него, прямо в глаза, но совершенно бессмысленно, погружаясь в глубокий наркотический сон, из которого ей уже не суждено было выйти.