Каменная грудь - [51]

– Смерть, смертушка… она ходит за мной, ходит не отстает, наступает на пятки, хрычовка, баба-Яга!.. Нет, не верю! Ничего нет там… ни мрака, ни света, ни страдания, ничего. Все прах, прах!..

Вслед за тем что-то грохнуло – наверное Златолист упал на жесткое ложе.

ХЛЕБ-СОЛЬ КИЕВА

Босоногие мальчишки у храма Перуна уже собирали разбросанные деревяшки городков, вечер развесил на востоке багряницу заката, промерцала крупная звезда-бриллиант, на Днепр легла такая тишь, будто он навсегда остановил свое извечное течение, объятый негой летнего вечера. На золотом фоне заката чернели узорные пятна деревьев и край неба оттого казался старой осыпающейся мозаикой. Птицы перекликались теми особенными голосами, в которых слышится тревога, и, собираясь стаями, стягивались в темное урочище Дорожич, в глухую Желанскую пущу, где шорох и скрип и вечный дозор луны. Поползли мурашки – сумерки.

На опустевший Боричев выехали пятеро всадников, бодро держащихся в седлах и разговаривающих громкими голосами:

– Братья! Дружина, Улебова чадь! – говорил один. – У меня брюхо ревет, как Днепр на порогах, просит мяса, хлеба и шелом крепкого меда, полный так, что, упади в него лепесток, – прольется.

– И еще жбан кислого квасу, – добавил второй, – чтобы в нос шпынял и репой отдавал!

– Здравствуй, великий Киянь-город! – снял с головы шишак Яромир.

– Здравствуйте, люди добрые, кияне! – приветствовал Буслай секирщиков, запиравших за ними ворота. – Как живете-можете?

– Живем, не тужим, и сеем и пашем и чужим и нашим!

– Веселые, видать, храбры! А как бы вам носы не повесить, – отвечал один из них весьма неприветливо.

– Что так? – спросил Яромир.

– Да так уж! – нехотя бросил секирщик, гремя ключами. – Завтра другие здесь станут вратники, отслужили княгине-матушке… будет.

– Неладно в Киеве, пропади я совсем, – заявил Волчий хвост и крутнул лихой ус.

– По справедливости нас с хлебом-солью надо бы встретить, стяги вовсю распустить, – буркнул Тороп, – столько печенегов переколотили.

– Неизвестно, что было бы на тех стягах – княжеский трезубец или золотой лист, – отозвался молчавший всю дорогу Бурчимуха, – залетел сокол наш Святослав за синее море… эх!

Проехали мимо храма Перуна, поклонились:

– Здравствуй, священная земля! Здравствуйте, киевские кручи с каменной грудью Самваты. Вот оно, преддверие всего, что есть на Руси величавого, что будет потом великим!

Храбры остановились на минуту, любуясь лучами закатного солнца, ударившими в золоченые шатры княжеских хором. Над ними носились трепетные стаи стрижей, облака двигались алые, медленные, как ладьи на волоках.

– А вот и прилука с чермным петухом на двери, клянусь Перуном, в ее медушах еще не завелись пауки, – обрадовался Буслай-Волчий хвост и повернул коня в узенькую, кривую улочку.

– Эй, милостивцы, – крикнул выбежавший им навстречу хозяин, – ради скуки – в наши прилуки!

Он был приземист и упитан, под одним тяжелым подбородком висел другой, круглый, мягкий.

– Чем коней кормишь, человек? – спросил Улеб, спешиваясь.

– Лучшим овсом, витязь, отборным овсом. Эй, отрок, поставь коней в стойла. Сюда, милостивцы, сюда, – показывал дорогу прилучник, – у вас, я вижу, на поясах трезубцы, так это нынче лешему в дудку. Не лучше ли сбросить пояса, а то ведь здесь всякий народ шастает.

– Ну уж нет, хозяин, – ответил Буслай, – снять с воина пояс – все одно, что осрамить всенародно.

Храбры расправили плечи, потянулись в предвкушении долгожданного отдыха. От томительного перехода верхом ныли позвоночники.

– Ой, Яромирко, боюсь, – закусил вдруг костяшки пальцев Тороп, – гляди, конь обнюхивает Улеба, не к добру это.

– Молчи ты, топор зазубренный! – оборвал его Буслай.

Но Тороп не сдался:

– Да, да, – продолжал он настойчиво, – коли конь обнюхает – убитому быть! А коли убьют Улеба, что мы будем без него?

Волчий хвост легонько щелкнул Торопа по затылку:

– Пошли!

Прилука с чермным петухом на двери стояла в стороне от Боричева, в переулке, где пышно разрослась бузина, сдерживаемая редким, поваленным во многих местах плетнем. Это была деревянная избушка-теремок с высокой четырехскатной кровлей, облепленной бесчисленными, лезшими вкривь и вкось, чердаками. Казалось, громоздкое сооружение держится на одном столбе, как шатер, и если подрубить его – все сразу рухнет.

Из прилуки неслось гудение множества голосов. Обняв молодую липу, посаженную здесь, чтобы уберечь избушку от молний, неподвижно стоял пропойца-изгой.

Храбры толкнули дверь и сразу же очутились среди пирующего народа. Так и обдало крепким запахом рассола. Всюду на скамьях, бочках, а то и просто на полу, сидели и полулежали мастеровые люди: кузнецы, оружейники, бронники, лучники, камнетесы, кожемяки. Отдельно сидели златокузнецы и делатели стекла, одетые почище, они держали себя с большим достоинством.

Почему-то не слышалось ни пьяной забористой речи, ни удалой песни, от которой гаснут огни в светильнях. Никто не шел вприсядку от печи до двери и обратно. И здесь, как и на безлюдных улицах, было тихо, тревожно.

На вошедших не обратили никакого внимания.

– Эк, сколько здесь народа, как гнутого железа в кузнице, – пробормотал Волчий хвост, но по глазам было видно, что он очень этому рад.