— Загодя лучше.
Направляя бритву о ремень, сказал, печалясь:
— Неужто мать померла, не дождалась меня?
— Дождалась. Мать, когда ждет, не умирает. Я знаю.
— Дай-то бог.
Последнюю ночь перед Челябинском Степан не спал. Курил, ворочался на полке, а потом вышло так, что в окнах свет, и позади Мишкино, а в передних боковинах окон — дымы Челябы, Челябы, Челябы.
Вараксин разволновался вовсе, облапил Варну.
— Андреич! Дома ведь я! До-ма!
Поезд наконец остановился. Вараксин выпрыгнул из вагона, тыкался взглядом в толпу встречающих, волоком тащил за собой Варну.
Вдруг охнул, оставил чекиста и чуть не на руках поднял сухонькую низкорослую старушку.
— Маманя! Это же я, маманя!
Потом кто-то налетел на Степана, трепал его за чуб, тыкал пальцем в широченную грудь.
— Ну, здравствуй, сы́нка! Вот ты какой, сы́нка!
Вараксин, разинув рот, глядел на могучего старика с усищами в полсажени и бормотал, не зная, куда упрятать мешок:
— Здравствуйте и вы, папа… Здравствуйте, папа…
Через полчаса, когда на перроне уже никого не осталось, из последнего вагона вышли Россохатский и Катя.
Женщина прижимала к груди ребенка. Андрей, закинув за спину переметную суму, обнял жену за плечи и пошел к перронной калитке.
Они выбрались на привокзальную площадь и остановились. На стоянке не было уже ни одного извозчика, и только старик на разбитой телеге лениво лузгал семечки, поджидая пассажиров.
— Пойдем лучше пешие, — сказала Катя. — Я отродясь на телегах не ездила. — Вскинула глаза к небу, заметила:
— Вёдро будеть, милый… Айда…
— Пойдем, — согласился Андрей, — однако потерпи минуту, я огляжусь.
Над серым двухэтажным зданием вокзала горело знамя, огромное, алое, и казалось, что оно трепещет не от ветра, а от солнечных лучей, пронизавших материю.
Андрей оторвал взгляд от флага, неизвестно почему вздохнул и посмотрел на Катю. Она щурила синие счастливые глаза, медленно оглядывала площадь незнакомого города, и ресницы у нее тихонько вздрагивали.
Россохатский несильным движением поправил суму на спине и, снова обняв Катю, зашагал к заводу Столля.
Затем они вышли на Троицкий тракт и, пройдя по нему десять верст, свернули на Еткуль.
Неподалеку от развилка, возле осинок, дрожавших на ветру блеклыми ветками, стоял лось. У него резко выпирали ребра, были видны бесформенные следы от укусов и ударов. Он поглядел голодными удивленными глазами на людей, кинулся было в сторону, но тут же остановился, широко расставив ноги.
Люди шли ровно и безостановочно, фигурки их делались все меньше и меньше и вот уже совсем растаяли на фоне низкого сероватого леса.
Урал — Сибирь — Москва, 1961—1977 гг.
