Камень на шее. Мой золотой Иерусалим - [93]

— Demain, alors?[83]

Но Клара сказала, что нет, завтра не получится, завтра она возвращается в Англию; это была неправда, но очень близкая к правде. Очень жаль, добавила она. Да, жаль, согласился он.

— Je dois aller[84]. — Клара заволновалась, что может опоздать, и в спешке забыла о грамматике. — Merci beaucoup pour le cinéma[85].

— C’est moi qui te remercie[86], — просто ответил он. Потом пожал ей руку, повернулся и пошел. Клара побежала в метро, ее переполняла огромная, как никогда, радость: она чувствовала, что наконец-то живет по-настоящему; этот вечер, столько в себя вобравший, дал ей что-то такое, чего она жаждала всю жизнь. Она осмелилась — и ее не разразил гром, она вышла беззащитная — и на нее не напали, ее не изнасиловали и даже не оскорбили. Их встреча была прекрасна, и в конце они пожали друг другу руки. Он не наорал на нее за то, что ничего не получил. Он улыбнулся и пожал ей руку. Она думала о дурацкой нелепости этого рукопожатия: изумительно, как оно одно разрушило массу жалких предрассудков. Он имел полное право на нее наорать, она бы смолчала. Но и у нее было свое право — уйти. До лицея Клара добралась пять минут двенадцатого. Двери еще не заперли, и она незаметно прошмыгнула под прикрытием целой толпы возвращавшихся из оперы. Поднявшись в дортуар, она застала там всю свою компанию, обеспокоенно смакующую Кларину задержку; то, что вылазка осталась незамеченной, вызвало у них и разочарование, и облегчение; они окружили Клару, примостились на ее кровати, уютно завернувшись в пыльные занавески из грубой полосатой ткани, разделяющие дортуар на кабинки, и стали слушать. Чему-то они не поверили, о чем-то она умолчала. Но рассказ вызвал уважение, Клара даже сама себя зауважала. Девочки шептались, обсуждали, обменивались впечатлениями, и затем Рози, сидевшая по-турецки на жесткой колбасе-подушке, сказала:

— Что же ты не пошла, раз он приглашал? В гости к нему? Надо было пойти взглянуть, как у него там.

— Я бы пошла, — ответила Клара, — если бы тут на ночь не закрывали.

И все замолчали; Рози, конечно, просто дурачилась, у нее и в мыслях не было, что Клара могла не явиться ночевать.

Но потом Клара лежала в постели и не могла заснуть, ее трясло — частью от запоздалого страха, частью от мысли, что, может, надо было пойти. Ибо лицей хоть и закрывался в одиннадцать часов, но лишь ключом, а никак не силами провидения или морали. Не приди она ночевать, никто бы не узнал. А если бы даже и узнал, что с того? Ни изнасиловать, ни убить, ни выпороть ее за это не могли. Не могли даже провалить на экзаменах. Исключение из школы ей тоже не грозило: они не могли себе позволить ее исключить, Клара была им нужна. Она могла пойти к нему, но правда заключалась в том, что такая возможность просто не пришла ей в голову. После целого вечера, проведенного с незнакомым мужчиной, который добрался до ее бедра под чулком, она так и не уразумела, что распорядок бестолкового школьного тура — это еще не закон природы и не закон правосудия. Кларе стало за себя стыдно. Она лежала, и у нее тряслись коленки — непонятно, то ли от того, что она бежала от самого метро, то ли от испуга, осознанного задним числом, то ли от стыда.

Накануне отъезда был танцевальный вечер. Некоторые видели в этом событии кульминацию всей поездки и ждали его с нетерпением; Клара же — с ужасом, по той классической причине, что ей было нечего надеть. Дома в Нортэме вся Кларина светская жизнь сводилась к школьным мероприятиям, поэтому вечернего туалета у нее не было, а платье, похожее на бальное, она последний раз надевала в шесть лет — прелестное платьице из розового атласа. У всех остальных было хотя бы выходное платье, а кое-кто сгорал от желания продемонстрировать наряды, на которые их родители потратились специально для этого случая. У Клары хватило ума ни о чем таком мать не просить: она яснее ясного представляла, что ей придется выслушать в ответ и какой поток оскорблений обрушится на тех счастливиц, которым есть куда пойти в вечернем платье. Все требующее затрат мать считала врожденным признаком мещанства и пыталась внушить детям, что подлинное благородство не нуждается ни в игрушках, ни в нарядах, ни в развлечениях. Но затронуть тему выходного платья Кларе все же пришлось: в буклете, дающем подробную информацию о поездке, было четко указано, что таковое потребуется. Мать отреагировала как положено: последовала пространная тирада о том, какой это абсурд, возить с собой в Париж платье ради одного-единственного вечера; но под конец она все же пообещала что-нибудь сделать. И сделала: порывшись в шкафах, извлекла на свет платье, когда-то принадлежавшее Клариной кузине, а еще раньше полученное в благотворительной посылке с поношенной одеждой. Торжествуя, мать спустилась с ним вниз, она была даже не прочь доставить дочери столь дешево доставшуюся радость. При виде платья Клара слегка приободрилась: цвет морской волны ей в семнадцать лет очень нравился, а платье было как раз такого цвета. Но примерка повергла Клару в поистине бездонную пучину отчаяния.

Платье было уродливым. Хуже того, не совсем уродливым, а почти уродливым: оно балансировало на самой грани уродства. Не настолько нелепое, чтобы нельзя было надеть, но и немногим лучше. Во-первых, ткань была с узором, а Клара находилась в том возрасте, когда неуверенность в собственном вкусе заставляет предпочитать все однотонное всему узорчатому. Во-вторых, платье кошмарно сидело. То есть, наверное, не хуже, чем оно сидело бы на ком-нибудь другом, но бесформенный лиф не прилегал, горловина уныло болталась вокруг шеи, а сзади чуть заметно, но совершенно неисправимо провисал подол. К тому же материал был блестящий. Ничего ужаснее Клара себе не представляла. Напрасно мать уверяла ее, что материал дорогой и что по нему это сразу видно, достаточно лишь взглянуть; в глубине души Клара чувствовала, что ткань дешевая. Кстати, тут она ошибалась, но знать об этом, конечно, не могла и страдала поэтому не меньше, чем если бы была права. Она стояла перед матерью, смотрела в зеркало и страдала, сознавая, что спасения нет: она никогда в жизни не сможет объяснить матери, чем это платье плохо.