Камень на шее. Мой золотой Иерусалим - [84]

Главные события амурной переписки происходили раз в неделю после обеда, у входа в бассейн параллельной мужской школы, перед уроком плавания: у девочек своего бассейна не было. Мелюзга, посланная старшими учениками, ждала на ступеньках и, краснея, вручала конверты. Девочки ходили на плавание с удовольствием, подзадориваемые тем, что самые дерзкие из мальчиков без труда добирались до окна под потолком раздевалки и подглядывали. Все об этом отлично знали, но вслух никогда не говорили — предать гласности те острые ощущения, которые испытывала каждая втайне от других, значило бы тем самым разрушить их и запретить; кокеткам пришлось бы, устыдившись, воспользоваться кабинками, как постоянно делали трусихи и скромницы. Пока же девочки, считавшие себя достойными внимания, оставляли двери кабинок открытыми в расчете на то, что соблазнительно мелькнувшая грудь, бедро или попка будут замечены из запотевшего окна под потолком; однажды Клара, притворяясь, как заведено, будто ее никто не видит, прошла через всю раздевалку в одном узеньком полотенце, обернутом вокруг бедер, якобы одолжить булавку. Девочки, кто с ужасом, кто с восторгом, прекрасно поняли, что сделано это было ради некоего Джеффри А. Мейчина, но ни ужаса, ни восторга ничем не выдали — ведь переодевающихся якобы никто не видел. В другой раз она прославилась тем, что, вытираясь в своей кабинке совершенно обнаженная, увидела в мокрых плитках кафельного пола собственное отражение и воскликнула:

— Боже мой, ну и вид у меня снизу, с ума сойти!

И все тут же закричали:

— Тсс-сс, Клара, вдруг кто-нибудь подслушивает!

— Глупости, кто тут может подслушивать? — крикнула в ответ Клара, зная, что Джеффри А. Мейчин и Питер Хотри прогуливают географию как раз с этой целью; однако девочки заахали и прикрылись, решив, что так игнорировать старательно изображаемую стыдливость — геройство сомнительного вкуса.

Но Кларино восклицание было в первую очередь вызвано не тщеславием и не присутствием на крыше кавалеров. Ее и вправду ошеломило это влажное отражение: неестественно длинные ноги, сужающаяся талия, но больше всего — грудь, которую она никогда прежде не видела снизу. Она стояла и, не отрывая глаз, смотрела на себя с неожиданной стороны, словно на кого-то другого, словно на бело-голубую статую на высоком постаменте, на мокрую, проступающую из-под воды статую, на поднимающуюся из воды Венеру с круглящейся, беломраморной в прожилках грудью. Клара жила в уверенности, что была и будет некрасивой, и сейчас, обнаружив в себе подобие красоты, да еще такое близкое, она остолбенела.

Что она не станет красивой, Клара была уверена потому, что никто никогда не допускал такой мысли. Есть матери, которые, раз решив, что их дочери красавицы, свято в это верят, зачастую не считаясь с фактами; миссис Моэм была не из таких. Решив, что Клара будет дурнушкой, она ее дурнушкой и видела. То, что красота есть признак легкомыслия и даже порока, было для миссис Моэм настолько непреложной истиной, что присутствие красоты в своем доме она сочла бы позором. Но и за некрасивое она ратовала не от всего сердца, а с затаенной долей злорадства. (Миссис Моэм была восхитительно нелогична: однажды, изучив блестящий Кларин табель, она заметила: «Что ж, поистине человек красив делами своими» — и это был единственный раз, когда она сказала что-то хорошее о Клариной внешности.) В детстве Клара вполне соответствовала пожеланиям своей матери и была очень некрасивым ребенком — насупленная, грязная, с непропорционально крупными чертами лица. Но с годами эти черты выровнялись, как бы уменьшились, зато грудь и бедра увеличились — настолько, что одежда, казалось, вот-вот лопнет; правда, и это из недостатка превратилось, скорее, в достоинство. Клара никогда не предполагала, что станет именно такой, она годами смотрела на таких девочек (тайком подкрашенные губы, школьный автобус, громкий смех, берет на один глаз, из-под него длинные распущенные волосы, покачивание бедрами, доносящийся из сада шепот), но никогда не думала, что станет одной из них. Ей полагалось стать как раз другой.

Клара радовалась своему новому облику и связанным с ним возможностям; не радовало лишь одно — мальчики. Мальчики ей не нравились — не нравились, и все тут. Она не отступала в надежде, что вкус к мужскому полу, равно как и к другим удовольствиям взрослой жизни — алкоголю, сигаретам, — приобрести пусть трудно, но возможно. Пока же было труднее некуда. Часто она подозревала, и не без оснований, что ее кавалерам тоже нелегко, что, несмотря на все письменные заверения в нежной любви, она им даже не нравится: да, они хотели с ней встречаться, да, она им очень для этого подходила, но она им нисколько не нравилась. Дело осложнялось еще и тем, что Кларе хотелось встречаться только с симпатичными мальчиками, а по-настоящему симпатичные почему-то оказывались совершенно несносными. Хотя бы потому, что у них был большой выбор, и выбор этот падал обычно не на Клару. Когда же кто-нибудь из таких мальчиков все-таки ее выбирал, с ним оказывалось просто невозможно говорить. Хуже всего вышло у Клары с мальчиком, который был сказочно красив, им любовались все без исключения; его фамилия была Хиггинботам, но даже с такой фамилией он был ослепительно прекрасен и пользовался бешеным успехом. И вот она удостоилась чести получить от этого Хиггинботама записку, присланную к дверям бассейна с маленьким вассалом. В ней говорилось: