Камень на камень - [31]

Я потянул лошадь назад, потом вправо и поначалу съехал на поле. А потом, огибая воз Куся, хлестнул коня — и н-но! к дороге.

— Господи Иисусе, на погибель едет! Стой! Остановись! Шиме-е-ек!!

По небу прокатился охриплый голос Куся:

— Перекрестись хоть!

Я привалился плечом к телеге, кнут в руке жег мне пальцы. Лошадь шла ходко, может, чувствовала, какое препятствие ее ждет. Уже дышло к самой дороге приблизилось, а она вдруг забоялась, мотнула головой. А там как раз было в горку. Я стегнул ее по хребту, по ногам. Она напружилась, уперлась задними копытами в землю. Н-но! Н-но! Сейчас выскочит прямо на машины. Но тут воз потащил ее назад, а может, она этих машин испугалась. Я изо всех сил уперся плечом в снопы и снова огрел ее кнутом по ногам, раз, другой, она даже присела. И пошла. Уже передними копытами застучала по асфальту. Уже и передние колеса выехали на дорогу. Я размахнулся и еще раз ее кнутом, точно хотел разогнать эти летящие у нее перед мордой машины. Уже и мои ноги ступили на асфальт.

Вдруг что-то сверкнуло мне прямо в глаза. Загудело пронзительно над самым ухом. Я услышал визг колес. Что-то с грохотом треснуло и подрубило меня, как дерево. В первую минуту я ничего не видел, словно туман меня обволок, и не чувствовал ничего, только какие-то голоса вдалеке слышал, крики. Потом туман стал помалу редеть, и я увидел слева от себя здоровущую брешь, а в этой бреши светловолосую голову — вроде бы спящего человека, но всю окровавленную. Я попытался встать. Но точно не было у меня тела, только воля одна. Передо мной на асфальте лежали мои ноги, перекрученные как корни, тоже все в крови. И кровь будто через них из меня вытекала, разливалась вширь. Хотя я и не чувствовал в ногах боли. В голове мелькнуло: видать, не мои. И кнут, который я держал в правой руке, показался не моим, как и рука. Откуда кнут? Я не мог вспомнить, на что он мне понадобился. Все было как во сне. Только дорогу я узнал, сообразил, что не снится она мне, потому что вдоль нее уже не росли акации.

Какие-то люди надо мной собрались. Я не понимал, зачем? Кричали что-то, головы у них на шеях точно у индюков тряслись, руками махали, и все больше и больше их становилось надо мной. И все громче кричали, все быстрей махали и смотрели на меня с бешеной злобой. Кто-то эти мои ноги, лежащие на асфальте, пнул. Но я совсем не почувствовал боли. А какой-то тип ко мне наклонился, глазенки у него были рыбьи и рубашка в клетку.

— Живой, — услышал я, да и как было не услышать, он своим криком мне уши просверлил.

И давай меня за плечи трясти. И, должно быть, разбудил — я увидел, что сижу, вжавшись в снопы, и люди надо мной настоящие, не из сна. Рядом стояла моя лошадь, запутавшаяся в постромках, дышло ей голову задрало до небес.

— И такой хам живой!

И тут я почувствовал, что это моя рука держит кнут и через кнут наливается какой-то неистовой огромной силой. И начал вслепую хлестать кнутом перед собой, по орущим ртам, рубашкам, глазам.

— Вы, сволочи! — Мне казалось, я на весь мир крикнул, хотя, может, этот крик застрял у меня в глотке. Потому что опять все заволокло туманом. Словно опять не стало у меня тела. Кто-то вырвал кнут из моей руки. А когда туман через минуту рассеялся, я увидел стоящего возле меня на коленях Куся.

— Живой. Слава богу, живой.

III. БРАТЬЯ

Решил я написать Антеку со Сташеком письмо насчет склепа. Пошел в магазин, купил бумаги, ручку, перо, чернила. Когда я кому письма писал? Даже припомнить бы не смог. И в школу из дома давно никто не ходил, вот и не было в таких вещах нужды. Только пустая чернильница где-то валялась с той поры, когда мать еще была жива и писала сыновьям. Потому что я им, хоть мы и братья, не писал с того времени, как они из дома ушли. Да и они мне тоже. Так уж получилось. Они в городе, я в деревне. У них своя жизнь, у меня своя. Об чем тут писать? О том, что у нас в деревне? Да им, может, и не очень-то уже хотелось деревню вспоминать. А лезть со своей жизнью в чужую жизнь, пусть бы и брат к братьям, какой прок? Правда, раз в два-три года который-нибудь заглядывал домой, так что более-менее известно было, что у кого. Этот побывал за границей, тот машину купил. Этот получил квартиру, три комнаты с кухней, а тот развелся с женой и женился во второй раз. У этого дочь и сын, а у того только сын, да вот учиться не больно хочет. А что у меня? Ну, когда умерла мать, я им телеграмму послал: «Мать померла. Приезжайте». А через несколько лет вторую: «Отец помер. Приезжайте». Вот и все, что у меня. И даже если бы еще чего, разве им интересно знать?

Пока мать была жива, она на каждый праздник несколько слов, а напишет. И на именины, в день Станислава и Антония. А иногда просто так, когда заскучает по ним или дурной сон увидит. Или когда муку просеем, она им отправляла посылки, а в посылке письмо. И они, когда благодарили ее за эту муку, всем передавали привет. А при случае «и Шимеку». Чего еще нужно? Братьями ведь мы не переставали быть.

Но склеп — это склеп, раз в жизни строится, надо было у них спросить, хотят они вместе со всеми лежать, потому что я запланировал восемь отделений, чтобы и им хватило места. Но может, они желают там, у себя, зачем мне тогда лишние расходы, я поменьше склеп поставлю. И хоть я им желаю долгих лет счастья и здоровья, но ведь когда-нибудь придется помереть, все живые рано или поздно помирают. И пускай они мне сразу отпишут, а то я уже место купил, и цемент достал, и с Хмелем уговорился. Наверное, они помнят Хмеля, он еще до войны склепы ставил, на нашем кладбище половина склепов его. Поставит и нам, удобный, прочный. Остается только сказать ему, что братья согласны.