Камень - [18]

Нет, не спрятаться мне от великой муры

За извозчичью спину Москвы.

Я – трамвайная вишенка страшной поры,

И не знаю, зачем я живу.

Мы с тобою поедем на «А» и на «Б»

Посмотреть, кто скорее умрет,

А она то сжимается, как воробей,

То растет, как воздушный пирог.

И едва успевает грозить из угла —

Ты как хочешь, а я не рискну!

У кого под перчаткой не хватит тепла,

Чтоб объехать всю курву-Москву.

Апрель 1931

«Я с дымящей лучиной вхожу…»

Я с дымящей лучиной вхожу

К шестипалой неправде в избу:

Дай-ка я на тебя погляжу —

Ведь лежать мне в сосновом гробу.

А она мне соленых грибков

Вынимает в горшке из-под нар,

А она из ребячьих пупков

Подает мне горячий отвар.

– Захочу, – говорит, – дам еще. —

Ну а я не дышу, сам не рад…

Шасть к порогу: куда там… В плечо

Уцепилась и тащит назад.

Вошь да глушь у нее, тишь да мша,

Полуспаленка, полутюрьма.

– Ничего, хороша, хороша…

Я и сам ведь такой же, кума…

4 апреля 1931

«Я пью за военные астры, за всё, чем корили меня…»

Я пью за военные астры, за всё,

чем корили меня,

За барскую шубу, за астму,

за желчь петербургского дня,

За музыку сосен савойских,

полей Елисейских бензин,

За розу в кабине рольс-ройса и масло

парижских картин.

Я пью за бискайские волны,

за сливок альпийских кувшин,

За рыжую спесь англичанок

и дальних колоний хинин.

Я пью, но еще не придумал —

из двух выбираю одно:

Веселое асти-спуманте

иль папского замка вино.

11 апреля 1931

Рояль

Как парламент, жующий Фронду,

Вяло дышит огромный зал,

Не идет Гора на Жиронду,

И не крепнет сословий вал.

Оскорбленный и оскорбитель,

Не звучит рояль-Голиаф,

Звуколюбец, душемутитель,

Мирабо фортепьянных прав.

– Разве руки мои – кувалды?

Десять пальцев – мой табунок! —

И вскочил, отряхая фалды,

Мастер Генрих – конек-горбунок.

. . . . . . . . . . . . . .

Чтобы в мире стало просторней,

Ради сложности мировой,

Не втирайте в клавиши корень

Сладковатой груши земной.

Чтоб смолою соната джина

Проступила из позвонков,

Нюренбергская есть пружина,

Выпрямляющая мертвецов.

16 апреля 1931

«Сохрани мою речь навсегда…»

Сохрани мою речь навсегда

за привкус несчастья и дыма,

За смолу кругового терпенья, —

за совестный  деготь труда. —

Как вода в новгородских колодцах

должна быть черна и сладима,

Чтобы в ней к Рождеству

отразилась семью плавниками звезда.

И за это, отец мой,

мой друг и помощник мой грубый,

Я – непризнанный брат,

отщепенец в народной семье —

Обещаю построить

                           такие дремучие срубы,

Чтобы в них татарва

опускала князей на бадье.

Лишь бы только любили меня

эти мерзлые плахи —

Как прицелясь на смерть

городки зашибают в саду —

Я за это всю жизнь

прохожу хоть в железной рубахе

И для казни петровской

в лесах топорище найду.

3 мая 1931

Канцона

Неужели я увижу завтра —

Слева сердце бьется – слава, бейся! —

Вас, банкиры горного ландшафта,

Вас, держатели могучих акций гнейса?

Там зрачок профессорский, орлиный —

Египтологи и нумизматы —

Это птицы сумрачно-хохлатые

С жестким мясом и широкою грудиной.

То Зевес подкручивает с толком

Золотыми пальцами краснодеревца

Замечательные луковицы-стекла —

Прозорливцу дар от псалмопевца.

Он глядит в бинокль прекрасный Цейса —

Дорогой подарок царь-Давида —

Замечает все морщины гнейсовые,

Где сосна иль деревушка-гнида.

Я покину край гипербореев,

Чтобы зреньем напитать судьбы развязку,

Я скажу «села» начальнику евреев

За его малиновую ласку.

Край небритых гор еще неясен,

Мелколесья колется щетина,

И свежа, как вымытая басня,

До оскомины зеленая долина.

Я люблю военные бинокли

С ростовщическою силой зренья.

Две лишь краски в мире не поблекли:

В желтой – зависть, в красной – нетерпенье.

26 мая 1931

«Полночь в Москве. Роскошно буддийское лето…»

Полночь в Москве.

Роскошно буддийское лето:

С дроботом мелким расходятся улицы

в чоботах узких, железных,

В черной оспе

блаженствуют кольца бульваров.

Нет на Москву и ночью угомону,

Когда покой бежит из-под копыт.

Ты скажешь: где-то там, на полигоне,

Два клоуна засели – Бим и Бом,

И в ход пошли гребенки, молоточки,

То слышится гармоника губная,

То детское молочное пьянино:

До-ре-ми-фа

И соль-фа-ми-ре-до…

Бывало, я, как помоложе, выйду

В проклеенном резиновом пальто

В широкую разлапицу бульваров,

Где спичечные ножки цыганочки

в подоле бьются длинном,

Где арестованный медведь гуляет —

Самой природы вечный меньшевик,

И пахло до отказу лавровишней!..

Куда же ты? Ни лавров нет, ни вишен…

Я подтяну бутылочную гирьку

Кухонных крупно скачущих часов.

Уж до чего шероховато время,

А все-таки люблю за хвост его ловить:

Ведь в беге собственном оно не виновато,

Да, кажется, чуть-чуть жуликовато.

Чур! Не просить! Не жаловаться! Цыц!

Не хныкать!

Для того ли разночинцы

Рассохлые топтали сапоги,

чтоб я теперь их предал?

Мы умрем, как пехотинцы,

Но не прославим

ни хищи, ни поденщины, ни лжи.

Есть у нас паутинка

шотландского старого пледа,

Ты меня им укроешь, как флагом военным,

когда я умру, —

Выпьем, дружок, за наше ячменное горе,

Выпьем до дна!

Из густо отработавших кино

Убитые, как после хлороформу,

Выходят толпы. До чего они венозны,

И до чего им нужен кислород!

Пора вам знать: я тоже современник,

Я человек эпохи Москвошвея,

Смотрите, как на мне топорщится пиджак,

Как я ступать и говорить умею!

Попробуйте меня от века оторвать,

Ручаюсь вам – себе свернете шею!