Камень - [17]

Сгинь ты навек, чтоб ни слуху, ни духу,

Старый повытчик, награбив деньжат,

Бывший гвардеец, замыв оплеуху.

Грянет ли в двери знакомое: «Ба!

Ты ли, дружище?» Какая издевка!

Долго ль еще нам ходить по гроба,

Как по грибы деревенская девка?..

Были мы люди, а стали людье,

И суждено – по какому разряду? —

Нам роковое в груди колотье

Да эрзерумская кисть винограду.

Октябрь 1930

«И по-звериному воет людье…»

И по-звериному воет людье,

И по-людски куролесит зверье…

Чудный чиновник без подорожной

Командированный к тачке острожной, —

Он Черномора пригубил питье

В кислой корчме на пути к Эрзеруму.

Октябрь 1930

«Я вернулся в мой город, знакомый до слез…»

Я вернулся в мой город, знакомый до слез,

До прожилок, до детских припухлых желез.

Ты вернулся сюда – так глотай же скорей

Рыбий жир ленинградских речных фонарей.

Узнавай же скорее декабрьский денек,

Где к зловещему дегтю подмешан желток.

Петербург, я еще не хочу умирать:

У тебя телефонов моих номера.

Петербург, у меня еще есть адреса,

По которым найду мертвецов голоса.

Я на лестнице черной живу, и в висок

Ударяет мне вырванный с мясом звонок,

И всю ночь напролет жду гостей дорогих,

Шевеля кандалами цепочек дверных.

Декабрь 1930

«Мы с тобой на кухне посидим…»

Мы с тобой на кухне посидим,

Сладко пахнет белый керосин,

Острый нож да хлеба каравай…

Хочешь, примус туго накачай,

А не то веревок собери —

Завязать корзину до зари,

Чтобы нам уехать на вокзал,

Где бы нас никто не отыскал.

Январь 1931

«Помоги, Господь, эту ночь прожить…»

Помоги, Господь, эту ночь прожить,

Я за жизнь боюсь – за твою рабу…

В Петербурге жить – словно спать в гробу.

Январь 1931

«С миром державным я был лишь ребячески связан…»

С миром державным я был

лишь ребячески связан,

Устриц боялся и на гвардейцев

глядел исподлобья,

И ни крупицей души я ему не обязан,

Как я ни мучил себя по чужому подобью.

С важностью глупой, насупившись,

в митре бобровой

Я не стоял под египетским портиком банка,

И над лимонной Невою

под хруст сторублевый

Мне никогда, никогда не плясала цыганка.

Чуя грядущие казни,

от рева событий мятежных

Я убежал к нереидам на Черное море

И от красавиц тогдашних —

от тех европеянок нежных —

Сколько я принял смущенья,  надсады и горя!

Так отчего ж до сих пор этот город довлеет

Мыслям и чувствам моим

по старинному праву?

Он от пожаров еще и морозов наглеет,

Самолюбивый, проклятый, пустой, моложавый.

Не потому ль, что я видел на детской картинке

Леди Годиву с распущенной рыжею гривой,

Я повторяю еще про себя под сурдинку:

Леди Годива, прощай… Я не помню, Годива.

Февраль 1931

«После полуночи сердце ворует…»

После полуночи сердце ворует

Прямо из рук запрещенную тишь.

Тихо живет – хорошо озорует:

Любишь – не любишь, ни с чем не сравнишь.

Любишь – не любишь,

поймешь – не поймаешь…

Не потому ль, как подкидыш, дрожишь,

Что пополуночи сердце пирует,

Взяв на прикус серебристую мышь.

Март 1931

«Колют ресницы. В груди прикипела слеза…»

Колют ресницы. В груди прикипела слеза.

Чую без страху, что будет и будет гроза.

Кто-то чудной меня что-то торопит забыть.

Душно – и все-таки до смерти хочется жить.

С нар приподнявшись

на первый раздавшийся звук,

Дико и сонно еще озираясь вокруг,

Так вот бушлатник шершавую песню поет

В час, как полоской заря над острогом встает.

2 марта 1931

«Я скажу тебе с последней…

Ma voix aigre et fausse… [2]

P.Verlain

Я скажу тебе с последней

Прямотой:

Всё лишь бредни, шерри-бренди,

Ангел мой.

Там, где эллину сияла

Красота,

Мне из черных дыр зияла

Срамота.

Греки сбондили Елену

По волнам,

Ну а мне – соленой пеной

По губам.

По губам меня помажет

Пустота,

Строгий кукиш мне покажет

Нищета.

Ой ли, так ли, дуй ли, вей ли,

Всё равно.

Ангел Мэри, пей коктейли,

Дуй вино!

Я скажу тебе с последней

Прямотой:

Всё лишь бредни, шерри-бренди,

Ангел мой.

2 марта 1931

«Жил Александр Герцевич…»

Жил Александр Герцевич,

Еврейский музыкант, —

Он Шуберта наверчивал,

Как чистый бриллиант.

И всласть, с утра до вечера,

Заученную вхруст,

Одну сонату вечную

Играл он наизусть…

Что, Александр Герцевич,

На улице темно?

Брось, Александр Сердцевич, —

Чего там! Всё равно!

Пускай там итальяночка,

Покуда снег хрустит,

На узеньких на саночках

За Шубертом летит:

Нам с музыкой-голубою

Не страшно умереть, —

Там хоть вороньей шубою

На вешалке висеть…

Всё, Александр Герцевич,

Заверчено давно,

Брось, Александр Скерцевич,

Чего там! Всё равно!

27 марта 1931

«За гремучую доблесть грядущих веков…»

За гремучую доблесть грядущих веков,

За высокое племя людей, —

Я лишился и чаши на пире отцов,

И веселья, и чести своей.

Мне на плечи кидается век-волкодав,

Но не волк я по крови своей:

Запихай меня лучше, как шапку, в рукав

Жаркой шубы сибирских степей…

Чтоб не видеть ни труса, ни хлипкой грязцы,

Ни кровавых костей в колесе;

Чтоб сияли всю ночь голубые песцы

Мне в своей первобытной красе, —

Уведи меня в ночь, где течет Енисей

И сосна до звезды достает,

Потому что не волк я по крови своей

И меня только равный убьет.

17—28 марта 1931, 1935

«Ночь на дворе. Барская лжа…»

Ночь на дворе. Барская лжа:

После меня хоть потоп.

Что же потом? Хрип горожан

И толкотня в гардероб.

Бал-маскарад. Век-волкодав.

Так затверди ж назубок:

Шапку в рукав, шапкой в рукав —

И да хранит тебя Бог!

Март 1931

«Нет, не спрятаться мне от великой муры…»