Камбрийская сноровка - [118]

Сестры переглянулись. Теперь они союзницы.

— Мам, ты что, ушастую защищаешь? — удивляется Тулла. — Мы к этой змее всем сердцем… А она…

Сиан фыркнула. Вот уж кто никогда «всем сердцем» не принимал сиду. Всегда видел в ней домашнего дракона, да еще и кусачего!

— Ее дело, — говорит мама. — Мы ее не спросили, она нас. Я старше в семье, она — во власти…

Гвен тяжело дышит, словно бежала или поднимала тяжести. Но голоса хватило — перебить родительницу!

— Если бы она не пришла, отец был бы жив!

И вот тогда мама встала. Медленно пошла на дочь, которая взялась отступать, да так и уперлась в стенку. Глэдис подняла было руку для пощечины — опустила. У дочери глаза ясные, искренние… глупые! Такое болью не перешибешь.

— Если бы она не пришла, мы бы умерли вместе. Благодаря ей мы с вашим отцом счастливы были… еще полгода! Благодаря ей — вы все живы. Ее кровь — наша кровь. Она с этим согласилась. Только поэтому — виновата. Не тем, что навредила тебе или Тулле. Вам — поделом. Но через вашу и ее дурость — страдает род. Мы все — одно, одну зацепишь — другой больно… Сколько раз вам это отец говорил? Сколько мне повторять?

Как только увидела тень понимания — хлестнула по лицу. Несильно, да хлестко.

— Для памяти, доча, — сказала, — а то снова забудешь.

Обернулась — на старшую да младшую. Не улыбаются. Что–то поняли?

— Марш наверх. Старшенькие сегодня лягут без мужей… чтоб выспались, и чтоб те вас не утешали, поддакивая. Подушек хватит. А с Немайн я сама поговорю. Тоже мне холмовая хитрунья, семью сытного места лишила, почестей убавила… Побольше вашего получит!

И вот — одна. Сида на ипподроме, то ли безразличная такая, то ли домой стыдно показываться… Неважно, явится. Придет, как нажравшийся селянских коров дракон к пещере. А ждет ее Глэдис, которая не героиня, не рыцарь. Год назад была в ранге почтенной хозяйки, равной при хорошем муже. Который и оказался — вождем и героем! Он сиду удочерил. Не побоялся древней богини, как теперь не испугался бы и римской императрицы. Его она слушалась… Так может, напомнить?

К встрече пришлось готовиться — будто и правда, в двери вот–вот ворвется истекающая зловонием и ядом змеюка. Пришлось вспомнить все, что муж приберегал для трудных бесед, да и от себя добавить. От старательных сборов сначала стало легче, потом пришел страх. Вот повернется чудище неловко, и семья разлетится, как невзначай сброшенная со стола глиняная кружка…

Разговор с самого начала пошел не так. Голос Немайн был слышен от самых ворот — резкий, уверенный, с сердитыми нотками.

— Могущественный Эмилий, напоминаю тебе, что ты пока еще не часть нашей семьи. С моей сестрой ты только сговорен, не обручен, да и обручение, в отличие от брака, расторжимо. А разговор будет — семейный. Да, именно об ошибке… Потому — чтоб ушей твоих близко не было! Невеста твоя захочет — перескажет. Не захочет…

Тишина, вслед за ней — шорох открывающейся двери. Никакого чудовища, обычная Немайн: только–только достающая до бровей челка, торчащие из беспорядочных прямых прядей уши. Ни вверх, ни вниз — ровно. Белые одежды хранительницы — пелерину порвала, известно где. Трехцветная ленточка — не забыта, пристегнута. Просто так — или она все еще помнит, кто она в этом доме.

— Явилась? — спросила Глэдис, — Что скажешь?

Теперь все, что бы сида не вывалила, будет ответом на вопрос матери. Но приемная дочь оглядывается, словно ищет кого–то. И — молчит. Поторопить?

— В Сенате у тебя было много слов.

Кивнула. Но губы не разжала. При этом — ни улыбки, ни дернувшегося уха, ни прижатых ушей. Ничего. Только уперлась руками в стол… Набегалась, и теперь ей тяжело стоять — несмотря на хитрую обувь.

— А для матери ни одного не находится?

Развела руками.

— Не всякие подойдут. Не дочери мать учить, не за помощь родню упрекать. А получилось неправильно. Так, как быть не должно.

— А отчего оно так получилось, неправильно?

Вновь разведенные руки. Молчание. Напротив — живой знак вопроса. Глэдис скосила глаза на окно — занавески задернуты. Хорошо. Можно встать, подойти — и, как некогда Дэффид, споро ухватить не ожидающую такого оборота сиду за длинное ухо! Крутануть — так, чтобы вышел свободный ход, чтобы голова наклонилась — к самой скатерти!

— Уай!

Ничего, что у этой по лицу ничего не прочла. Сида умная. Поймет. А не поймет — так и так семье пропадать.

— А оттого, что ты о семье не подумала. О Тулле, об Эйлет, о Гвен, Эйре, Сиан. О матери–вдове, о зятьях, о племянниках или племянницах, что у сестер в животах зреют.

В ответ — голос. Тихий, ровный. Угрожающий!

— Отпусти. Немедленно.

Глэдис заломила ухо покруче, и прихватила второй рукой для верности.

— Я мать, кому еще дочерей тягать за уши? Одну по щекам отхлестать пришлось, а тебе, младшенькой, наказание самое то. Или не поделом? Ты даже о собственном сыне не подумала… кукушка и кукушонок разом!

Безмолвие. Ни попытки разорвать захват, ни песни, ни удара клинком. Только дыхание — быстрое, глубокое. Надрывное.

— Ну? Виновата? Я понимаю, ты должна была думать о своей республике и о Камбрии, а то и обо всем христианском мире. Не понравилась наша помощь — отвергла и ладно, дело твое. Но как ты, змея подколодная, посмела забыть, благодаря кому дышишь? Не Дэффид, валялась бы дохлятиной в королевском застенке. Не так?