kamataYan - [106]

И поставила умирающего в очень сложное положение. Б.Б. отчаянно хотелось солгать, сказать, что простил бы, потому что не помнит зла, и тем заставить дочь мстить до последнего вздоха, но Эрна смотрела так, что старый Феллер не нашел в себе сил на ложь.

– Нет, – вздохнул он. – Ни за что и никогда.

– Я не прощу ему твою смерть, – ответила женщина, показав отцу, что прекрасно поняла причину его заминки. – Я слишком тебя люблю.

– Ты – лучшее, что случилось со мной в жизни, – едва слышно ответил Б.Б. – Иногда я думаю, что пришел в мир лишь для того, чтобы явить ему тебя. И ухожу, сделав все, что должен.

– Я его убью. Если получится – он будет очень сильно мучиться. Если нет – просто убью.

– Моя девочка…

– Мне плохо, папа! Я не могу…

– Давай помолчим? – предложил Б.Б. – Мы ничего не изменим, и я хочу насладиться нашими последними мгновениями.

Эрна прикоснулась к руке отца и заплакала. А он улыбнулся, потому что уходил из мира, лежа рядом с той, кого любил больше жизни.

Он улыбался.

Потом перестал дышать, и Эрна завыла.

Упала на колени, обхватила руками дурацкий шлем, который не могла снять, и завыла, залепетала что-то бессвязно, судорожно гладила лицо и руки отца, пытаясь прижаться к ним щекой, но получалось лишь через пластик шлема, снова выла, не желая верить и даже – не желая жить.

Она вышла из дома лишь после того, как с лица исчезли следы слез. Вышла спокойная, прямая, как меч, и такая же холодная. И такая же опасная. Вышла последней, велев медсестре и сопровождающим уйти в оранжевый рукав первыми. Вышла, попрощавшись и оставив эту часть жизни позади. А покинув дезинфекционную камеру, жестко приказала:

– Дом сжечь.

– Но… – растерявшийся Гарибальди хотел сказать что-то прагматичное, вроде того, что рано или поздно с вирусом справятся, в особняке проведут дезинфекцию и им можно будет пользоваться, однако, посмотрев Эрне в глаза, передумал и кивнул: – Да, мисс Феллер.

– Прах отца пришлите на мой нью-йоркский адрес. Когда все закончится, я сама доставлю его в семейный склеп.

– А когда все закончится? – брякнул Гарибальди и услышал:

– Уже скоро.

И подумал, что Эрна Феллер абсолютно права: уже скоро.

* * *

– Ваша ненависть бьет мне в лицо. Я ее чувствую. И я ее принимаю. Вы проклинаете мое имя и желаете порвать на куски мое тело. Я это чувствую. Я это принимаю. Вы видите во мне убийцу, а я ведь даже не революционер. Не палач и не воин. Не жнец ваших жизней и не карающая длань. Я – ваш Орк, орки мои, я – ваш страх и ваша ненависть, чаяния и жажда, я – ваш проснувшийся разум и внезапный смысл вашей бессознательности. Я – это вы, орки, вынырнувшие из битума повседневности и удивленно посмотревшие миру в лицо. Я – ужас вашего удивления. Я – первое осмысленное действо в забытьи вашего существования. Вы не просили меня о том. И не спрашивайте: «Зачем?», потому что не я начал вас убивать, орки мои. Я пришел потом. Но чуть раньше, чем стал нужен… Чуть раньше. Поэтому, орки, я отвечу на другой вопрос: «Почему?»

С каждым разом его слушало все меньше и меньше людей, но в относительных цифрах становилось даже лучше: если за первым выступлением Орка следило примерно семьдесят процентов жителей Земли, то нынче рейтинг его выступлений не опускался ниже девяноста. Миллиарды ненавидящих людей послушно прилипали к мониторам и жадно ловили каждое слово, будто загипнотизированные невысоким крепким мужчиной, рассказывающим им о смерти.

Об их смерти.

По имени kamataYan.

– Меня зовут Бенджамин «Орк» Орсон, я такой же, как вы. Я не мог отменить революцию, потому что революция объективно назрела, и тяжесть ее потопа призвана изменить мир, хотите вы того или нет. Революцию придумали не вы, орки мои, и ее придумали не для вас. Вы – голодные, но вместе с тем – сытые, вам позволяли жрать, но не от любви, а чтобы зубы стали тупыми, когти – ломкими, а ярость – тусклой. Я снова сделал вас голодными, ведь голод – это не отсутствие еды, а приближение смерти. У меня не было другого выхода, орки мои, я должен был дать вам смерть, чтобы сделать голодными. За это мертвые меня возненавидят, а живые встанут под мои знамена. Ведь прошедшие kamataYan познают истину: сытый раб никогда не освободится.

Сегодня Орк явился в белом – странный выбор и для черной студии, и для черного настроения, что царило в мире. Но, может быть, он хотел гармонировать с небрежной белой надписью:

kamataYan

Может, хотел подчеркнуть чистоту своих мыслей? А может, хотел оттенить черные наручники, которые держал в руках.

– Я не революционер, орки мои, я – последний романтик революции. А романтика революции не в том, чтобы в муках, ненависти и крови родить новую версию мира. Это цель революции. То, ради чего все приходит в движение… Романтика революции в том, чтобы следовать ее идеалам. Чтобы мир изменился для всех. К добру или худу, к жизни или смерти, к ярости или любви, к надежде или сорвавшись в пропасть – но для всех. Романтика революции требует неукоснительного следования лозунгам. Если ты не хочешь идеала – ты не хочешь революции. Если ты не хочешь революции – тебя не должно быть. Если ты не веришь революции – тебя не должно быть. Если ты не дышишь революцией, а следуешь бизнес-плану – тебя не должно быть. Вы не хотели революции, орки мои, я не хотел революции, но она пришла, и я стал вашим потопом. И я стал Молохом для отцов революции, которой вы не хотели. Я заставлю отцов революции разделить с нами грязь, боль и kamataYan!