Калугадва - [20]
Дед ел хлеб, выискивал по изломанным путям несколько микроскопических колец выращенного на веранде в затянувшейся плесенью стеклянной банке лука-севка, откусывал немного вареной колбасы, на хлорный запах которой прибегала неизвестно откуда взявшаяся собака. Похоже, лесникова. Вечно голодная, но добрая.
Ну, что, нужно было угощать: собака ложилась на оббитую дерматином скамейку и тщательно кушала. С благодарностью.
Шевелила ушами и головой.
Потом дед приступал к жестяному ящичку из-под леденцов, что сохранял еще какой-то штампованный орнамент и полустершееся название фабрики, кажется, Бабаева. Дед открывал крышку-люк, сюда, в сладкую темноту, Фамарь Никитична снаряжала немного соленых грибов. А тем временем собака вставала, клала морду на колени деда и ждала новой порции вареной колбасы или в крайнем случае просто черного хлеба…
Он любил вспоминать войну, потому как у него больше ничего не осталось с тех пор. Он рассказывал внуку Жене, как в сорок пятом году они играли в футбол на большом выстриженном газоне перед литовской резиденцией Тышкевичей где-то под Клайпедой. Гоняли тяжелый тряпичный мяч, перетянутый телефонным кабелем, коего пуки были разбросаны повсюду в связи со взрывом местной телефонной станции. Играли ребята из роты минометчиков, проспиртовавшиеся санитары, раненый летчик, у него была прострелена рука, автоматчики из полковой разведки, а на воротах стояли долговязые бритые наголо курсанты из спецдивизии НКВД.
По возвращении с фронта дед и жил тут, в двухэтажном бревенчатом бараке на втором этаже, с Фамарью Никитичной и дочкой Лидой.
Вечерами после работы любил побаловаться с инструментом в сарае, который стоял на огороде. Запускал точильный камень, примерялся к стамескам, напильникам, разводил ключом ножовку, вырезывал топорище, приспосабливая по руке острейшим сапожным ножом, включал электроплитку, чтобы растопить канифоль, припой, свинец, пластмассу, ставил топор у двери…
Когда Женя вернулся в дом, то гости уже раскачивались вместе со скамейками, взятыми у соседей, перемещали тарелки по залитой вином и жиром клеенке. Было слышно, как кто-то встал, опрокинул пустые бутылки, отставленные к стене, и бутылки загремели, помчались-покатились по непригнанным доскам пола. Гости неожиданно запели, как если бы пели немые, размахивая руками, показывая так свою песню, которую сами они не слышат.
Фамарь Никитична вдруг подхватила пронзительно громко: «Эх, вы, туры да туры, малы деточки!» Она пела о том, что еще один день прошел, много забот принес и унес и в храм Божий сходила, и пироги испекла, и Лиду не забыла помянуть, а за поминовение усопших – аж десять «рублев» или пятнадцать, белье после Женьки стирала, а дед совсем старый стал, глупый – «Ну, что, ну, что ты, отец, плачешь? Спой со всеми, спляши на потеху людям, выпей вина, заешь луком… Нет, ничего не понимает!».
– Помирать скоро нам, отец. Слышь, чего говорю?
– А?
– Помирать-то по чину!
– Чево?
– Дурень…
Серегу выволокли в коридор и потащили к умывальнику.
– Вишь, пацан, как вышло, приказала мамка долго…
На следующее утро отец уехал, и почему-то сразу Женя вспомнил, как его зовут – Павлом, только теперь сказать об этом было некому.
Эпилог
С того дня теперь уже прошло много лет.
Но все равно, как в дымящемся пылью и вонючим дыханием поселковом синематографе, где в кожух радиатора заливают воду на предмет охлаждения, а на простыне…
…На простыне миновала осень, нарисованная со стуком дождя в разбухшие рамы окон веранды. Миновало и лето, запечатленное с заросшим высокой травой полотном узкой колеи до лесобиржи.
Запах сгоревшей пузырящейся пленки и закрытое на зиму окно кассы.
Каких-нибудь десять, пятнадцать лет, и все исчезло куда-то, как и не было ничего, существуя лишь в далекой, едва различимой памяти сновидений. Ведь многие перебрались тогда в Калугуодин, потому как глиняные разработки и кирпичный завод закрыли.
Интернат перевели, кажется, в район Белевской колонии, а совершенно нищий приход угас, и до заброшенных лесопунктов было уже не добраться.
Это память сновидений – высохших цветов по подоконникам и заколоченных дверей. Откуда-то из глубины по оборванным проводам
(телеграфным?) могут передаваться сообщения, гудки, треск в эфире, сигналы маневровых тепловозов, неразборчивые команды по громкоговорителю: «Вот, вот ты, оказывается, какой сентиментальный, вспоминающий свое детство, существовавшее только летом. Но это тебе ошибочно казалось, потому что оно существовало и потом… после лета. А летом… разумеется, разумеется, в прохладной тишине старого дровяного сарая, в тенистых подвалах кустов с их голубоватым духом сумрачных зарослей, вариант – водорослей, где прячется банка с водой, забеленная молоком».
А нынче?
В лесопоселке осталось только несколько жилых домов около
Сытного рынка и путейские мастерские, двухэтажные же бараки на
Плеханова и в Витебском переулке, около карьера и в заречье, пустовали, некоторые из них уже горели.
Заречьем местные жители именовали плешивый пологий холм за оврагом. Вернее сказать, даже не заречье, а завражье, где вечер всегда наступал много раньше благодаря низко идущим тучам, скрывающим свет, и старым, раскоряченным ветлам, рвущим своими сухими ветвями эти низко идущие тучи, вскрывающие снег. Были еще и мешки с цементом, и горы песка, и горящая на фоне неба пакля…
«Возненавидел эти скользкие, напоминающие чёрную речную гальку кнопки телефона, на которых уже не разобрать ни цифр, ни букв, ведь они стёрты частыми прикосновениями указательного пальца. Впрочем, в этом нет ничего удивительного, потому что никуда нельзя дозвониться, вот и приходится барабанить по ним до умопомрачения…».
Материнская любовь не знает границ, любящие матери не знают меры, а дети – маленькие и уже взрослые – не знают, как правильно на эту любовь ответить. Как соответствовать маминым представлениям о хорошем ребёнке? Как жить, чтобы она была вами довольна? Как себя вести, чтобы не бесить её, а радовать? Ответы на эти вопросы – в нашем сборнике рассказов современных писателей.
В книге рассказывается история главного героя, который сталкивается с различными проблемами и препятствиями на протяжении всего своего путешествия. По пути он встречает множество второстепенных персонажей, которые играют важные роли в истории. Благодаря опыту главного героя книга исследует такие темы, как любовь, потеря, надежда и стойкость. По мере того, как главный герой преодолевает свои трудности, он усваивает ценные уроки жизни и растет как личность.
«После уроков не хотелось идти домой, потому Лебедев и сидел подолгу в гардеробе, который напоминал облетевший поздней осенью лес – прозрачный, дудящий на сыром промозглом ветру, совершенно голый. А ведь утром здесь всё было совсем по-другому, и хромированных вешалок, согнувшихся под тяжестью курток, драповых пальто и цигейковых шуб, было не разглядеть. Это неповоротливое царство грозно нависало, воинственно дышало нафталином, придавливало и норовило вот-вот рухнуть, чтобы тут же затопить собой кафельный пол и банкетки с разбросанными под ними кедами и лыжными ботинками…».
Повести, вошедшие в эту книгу, если не «временных лет», то по крайней мере обыденного «безвременья», которое вполне сжимаемо до бумажного листа формата А4, связаны между собой. Но не героем, сюжетом или местом описываемых событий. Они связаны единым порывом, звучанием, подобно тому, как в оркестре столь не похожие друга на друга альт и тромбон, виолончель и клавесин каким-то немыслимым образом находят друг друга в общей на первый взгляд какофонии звуков. А еще повести связаны тем, что в каждой из них — взгляд внутрь самого себя, когда понятия «время» не существует и абсолютно не важна хронология.
В новой книге Максима Гуреева рассказывается о судьбе великой советской актрисы театра и кино Фаины Георгиевны Раневской. Она одновременно была любимицей миллионов зрителей и очень одиноким человеком. Главным в ее жизни был театр. Ему она посвятила всю свою жизнь и принесла самую жестокую жертву. «Феноменальное везение – оказаться в нужное время в нужном месте, встретить именно того человека, который поддержит, поможет, даст единственно правильный совет, а еще следовать таинственным знакам судьбы, читая зашифрованное послание о будущем и выполняя все предписания, содержащиеся в нем.
В каждом произведении цикла — история катарсиса и любви. Вы найдёте ответы на вопросы о смысле жизни, секретах счастья, гармонии в отношениях между мужчиной и женщиной. Умение героев быть выше конфликтов, приобретать позитивный опыт, решая сложные задачи судьбы, — альтернатива насилию на страницах современной прозы. Причём читателю даётся возможность из поглотителя сюжетов стать соучастником перемен к лучшему: «Начни менять мир с самого себя!». Это первая книга в концепции оптимализма.
Перед вами книга человека, которому есть что сказать. Она написана моряком, потому — о возвращении. Мужчиной, потому — о женщинах. Современником — о людях, среди людей. Человеком, знающим цену каждому часу, прожитому на земле и на море. Значит — вдвойне. Он обладает талантом писать достоверно и зримо, просто и трогательно. Поэтому читатель становится участником событий. Перо автора заряжает энергией, хочется понять и искать тот исток, который питает человеческую душу.
Когда в Южной Дакоте происходит кровавая резня индейских племен, трехлетняя Эмили остается без матери. Путешествующий английский фотограф забирает сиротку с собой, чтобы воспитывать ее в своем особняке в Йоркшире. Девочка растет, ходит в школу, учится читать. Вся деревня полнится слухами и вопросами: откуда на самом деле взялась Эмили и какого она происхождения? Фотограф вынужден идти на уловки и дарит уже выросшей девушке неожиданный подарок — велосипед. Вскоре вылазки в отдаленные уголки приводят Эмили к открытию тайны, которая поделит всю деревню пополам.
Из сборника «Соло для оркестра». Чехословацкий рассказ. 70—80-е годы, 1987.
Генерал-лейтенант Александр Александрович Боровский зачитал приказ командующего Добровольческой армии генерала от инфантерии Лавра Георгиевича Корнилова, который гласил, что прапорщик де Боде украл петуха, то есть совершил акт мародёрства, прапорщика отдать под суд, суду разобраться с данным делом и сурово наказать виновного, о выполнении — доложить.