Звучали трубы, радостно лаяли собаки, лошади били копытами по замерзшей земле.
Вдруг среди собак, оставшихся дома, одна завыла, а за нею затянули остальные, и как раз в тот момент, когда король выезжал из замка. Этот вой отозвался в сердце королевы эхом печали и тревоги.
Следующие дни прошли в тишине и спокойствии. Прошла неделя, но король не возвращался, только приезжие сообщали, что в Рогозьне пир горой. Король весел, радостен, осыпает милостями.
Кто мог, старался вырваться туда под первым попавшимся предлогом.
— Еще с тех пор, как у нас новая супруга Пшемыслава, не было такой Масляной! — хвастались придворные.
Королева беспокоилась слегка, посылала на разведку, так как эти вести ее неприятно поражали.
На другой день после святой Доротеи в замке было тихо, как и раньше.
Тылон у себя выжимал на воске все новые и новые печати. Ксендз Теодорик, оставшийся в Познани, ходил на службу к королеве, тоскуя и беспокоясь. Канцлер Викентий, у которого накопилось много дел, все время упрашивал, чтоб король вернулся.
Так миновал день, известий не было.
Уже собирались запирать ворота, когда прискакал всадник на усталом коне и, бросив его на попечение первого встречного, побежал к епископу.
Епископа не было дома, так как он уехал в Пшемешно. Тогда приезжий, как сумасшедший, ворвался к канцлеру.
Ксендз Викентий как раз молился на ночь, в комнате было темновато; увидев входящего, подумал сначала, что это его прислужник, и только, услышав стоны, подошел к нему.
Бледный, перепуганный человек с всклокоченными волосами стоял перед ним, как олицетворение страха и горя.
Канцлер, увидев его, воскликнул:
— Господи, что с тобой?
Неизвестный не мог вымолвить слова, разразился лишь рыданиями и, закрыв глаза, пал на колени. Канцлера стал охватывать ужас.
— Ради Бога, что случилось? — повторил он.
Вдруг раскрылись двери и вбежал ксендз Теодорик, узнавший лошадь одного из сопровождавших короля. Увидев гонца, воскликнул:
— Говори, что случилось? Ты из Рогозьна?
Наконец вырвалось у приезжего:
— Король убит! Застонали в ответ оба.
Прошло порядочно времени, пока успокоили вестника, и он смог рассказать подробности.
— О несчастный час! Два бранденбуржца, Зарембы и Налэнчи напали под утро, когда пан и все крепко спали. Поднялась суматоха… Я схватил меч и побежал туда полуодетый. Но через толпу саксонцев и этих негодяев нельзя уже было пробиться. Короля вытащили, насмехаясь и колотя. Он вместе с приближенными защищался, как лев. Пало трупов довольно. Я видел, как он рубанул по голове Павлика Налэнча и положил его на месте. Когда я мечом пробивал путь к нему, я увидел, как он, весь в крови, зашатался, и на него набросились саксонцы. Я уже не знаю, как мне, раненому, удалось спастись. Вытащили они его уже в бессознательном состоянии на двор — изрубленного, в окровавленной рубахе. Тут принялись его сажать на коня да вязать, но уже бедный наш пан не мог удержаться и свалился. Его втащат, а он, как труп — вниз. Тогда понесли его бранденбуржцы на воз, желая увезти с собой, но и с воза свалился. Ну тут еще несколько раз ударили мечами и бросили. Я проталкивался туда, где он, думал, погибну рядом; вдруг вижу, стоит Михно Заремба ногой на его груди, наклонился и смотрит.
— Еще ты жив! — закричал ему в ухо.
— Возьмите меня! Спасите! — слабым голосом промолвил король… Не знал, видно, с кем говорит. — Возьмите, снесите на кровать… жизнь вернется!
Услыхав это, Михно вдруг поднял меч и погрузил его по рукоятку в грудь короля, крича: "Люкерда!"
Канцлер и Теодорик ломали руки.
Наступило жуткое молчание, а вестник несчастья лег на пол, и катался, и рыдал.
Таков был конец этого семимесячного правления короля, которого все оплакивали. Народ видел в его смерти Божье возмездие за убийство невинной Люкерды.[8]
