Калиш (Погробовец) - [35]

Теперь все творилось по их заказу.

Кушанья подавали нарочно такие, что княгиня не могла их есть, издевались над ней усмешками, притворно предлагали свои услуги, чтобы лишний раз досадить.

Ночью Люкерда не решалась лечь спать, сидела на скамье, дрожа и не смыкая век.

Жаловаться ксендзу Теодорику не имело смысла. Лектор старался выгородить служанок и уменьшить их вину.

Спасения не было нигде.

Тех, кто, может быть, и заступились бы, не подпускали. Бер-тоха поставила сторожить девушку и чиновника, которые всем приходившим отказывали, ссылаясь на нежелание княгини видеть кого-то бы то ни было. Кроме этих неумолимых сторожей, Люкерда не видала больше никого.

Прошло несколько дней, когда раз поутру, возвращаясь из костела, княгиня услыхала в замке шум, крики и плач. Не зная, что еще могло случиться худшего, она, испугавшись, чуть не лишилась сознания.

Кругом раздавались возгласы и жалобы. Все женщины побежали от княгини туда.

На дворе метались и ломали руки, вооружался гарнизон, раздавались приказания начальства. Запирали ворота…

Начальство толпилось около епископского дворца. Очевидно, какое-то грозное событие всех беспокоило.

Люкерда невольно подумала, что, верно, приключилось что-нибудь с мужем… О ней забыли все, будто ее и не бывало. Даже преследовавшие ее немки ушли; они стояли на дворе, плача и жалуясь.

Выйти, чтобы спросить, она не решалась; дрожащими губами шептала молитву, а заплаканные глаза блуждали по печальной комнате. Шум и беготня продолжались, но к ней никто не являлся.

Пришла обеденная пора, о ней забыли. Когда она, ослабев, еле уже дышала, появился наконец ксендз Теодорик с угрюмым лицом и наморщенным челом.

Слабым голосом она еле могла спросить, какая новая беда стряслась.

— А, большое горе! — воскликнул лектор. — Мы все предсказывали это, стараясь отговорить князя от поездки. Бесчестный Генрих схватил в Барыче лигницкого, глоговского и нашего князя, так как больше никто не приехал. Их в качестве пленников отправили во Вроцлавский замок. Угрожает разбойник, что никого не отпустит, пока ему не дадут выкуп в виде земли.

Люкерда, возможно, что и не поняла всего ужаса этого события, известие почти ее успокоило. Пшемко жил, и жизни его ничто не угрожало.

— Так пусть даст эту землю! — сказала она. Ксендз Теодорик покачал головой.

— Я знаю хорошо князя, — ответил он, — земли он не даст. Предпочтет плен, чем добровольную уступку части наследства… Об этой измене уже сообщили Лешку и Мщую: наверное, придут отомстить за нее на земле Генриха, во Вроцлав.

Княгиня замолчала; лектор обещал, что все кончится скоро и благополучно, потому что Бог накажет измену. Мало это касалось несчастной; она видела лишь, что ее положение ухудшилось, что беззащитное одиночество продолжается… Эта неволя могла тянуться до конца сил и жизни. Никто, впрочем, теперь ею не интересовался, все думали о князе и об опасностях, каким подвергалась Познань в его отсутствие.

Воевода Вениамин, каштелян Томислав, чиновники, дворяне собирались, озабоченные лишь защитой страны. Однако вскоре успокоились, узнав наверное, что Мщуй, назначивший своим наследником Пшемыслава, выступил в поход против Генриха, да и Лешка ожидали. Бесчестная измена возмущала всех, не было больше ни доверия, ни безопасности, ни закона, ни уверенности в мире.

Узнав о вторичном пленении князя, Мина вскочила, чтобы бежать во Вроцлав. Ей казалось, что она поладит с Генрихом, как некогда с Рогаткой.

На третий день, добыв денег, она отправилась с несколькими всадниками прямо во Вроцлав, но вскоре вернулась. Ее прогнали прочь, да еще и обобрали.

Узнала она только, что князь сидел в замке отдельно, так как Пробус посадил пленных порознь и держал взаперти, не допуская к ним даже ксендза. В бессильном гневе Мина вернулась обратно.

Судьба княгини не изменилась. Предоставленная издевательствам служанок, которые тем больше ей надоедали, чем терпеливее она переносила, в конце концов дошла до состояния отупения, граничащего с сумасшествием.

Оставшись одна, что случалось часто, так как служанки запирали ее и уходили, в слезах напевала иногда мотивы, напоминавшие юность и няню. Постоянный плач почти совсем испортил ей зрение, и, сев к кроснам, она видела их сквозь туман. Даже молитва ее стала холодной, так как княгине казалось, что Бог не желает ее выслушать.

Мина, которая подглядывала, что с ней, радовалась при виде умирающей Люкерды.

— Сохнет, сохнет! — говорила она. — Душу в конце концов выплачет и умрет… В ней уж жизни мало!

Это была лишь тень недавно еще молодой женщины; никто не мог посмотреть на нее без жалости, кроме тех, которые ее мучили.

Когда Люкерда шла в костел, люди смотрели и предсказывали ее скорую кончину при виде желтого лица, впалых глаз и щек, бледных губ, исхудалых рук; шла она, шатаясь, дышала с трудом.

Сама она ждала лишь скорого конца. Но в палачах жалости не возбуждала. Смотрели на нее, радовались; Мина победоносно улыбалась. Часто останавливалась около заснувшей, наконец, после бессонницы, княгини, присматриваясь, скоро ли перестанет дышать.

Но у юности громадные силы. С величайшим горем, когда оно продолжается, человек может свыкнуться, и страдание его укрепит даже, если сразу не убило.