Калиостро и египетское масонство - [75]

Это заявление, в одно и то же время и бессмысленное, и непристойное, не заслуживает серьезного ответа.

Однако оно может иметь значение для рассматриваемого дела, поскольку в нем содержится формальное подтверждение того, что часть бриллиантов, извлеченных из ожерелья, была продана во Франции графиней де ла Мотт, а другая их часть была продана в Англии.

На странице 23 Мемуара графини де ла Мотт мы видим следующее утверждение:

Таковы обширные планы Калиостро, пусть и завуалированные поначалу, которые развиваются замыслами, исполнениями и результатами, впрочем, одинаково смертоносными для кардинала и госпожи де ла Мотт.

Развитие, о котором пишет здесь графиня де ла Мотт, эти обширные планы, которые сперва завуалированы, а потом развиваются замыслами, а также развиваются некими исполнениями, и даже развиваются какими-то результатами, – так вот, это развитие потребовало бы не менее года неустанных усилий, прежде чем я с полным правом мог бы назвать себя владыкой ожерелья. Но как совместить это с фактами?

Я впервые приехал в Париж в 1783 году, но пробыл здесь всего тринадцать дней, с утра до ночи леча больных. Определенно не в тот приезд я затеял эту интригу. Хорошо, давайте проверим, не мог ли я замыслить ее в последний приезд.

В жалобе, переданной мне Генеральным прокурором, говорится, что переговоры по делу об ожерелье прошли в конце января 1785 года. Также в ней говорится, что ювелиры поставили формулы своего согласия и свои подписи внизу документа, представленного кардиналом, а также что ожерелье было доставлено утром первого февраля. Я прибыл в Париж (и это легко проверить) 30 января 1785 года в девять часов вечера. Таким образом, к моменту моего приезда уже все события в связи с этим делом успели произойти, за исключением доставки ожерелья, которая имела место тридцать шесть часов спустя.

Во время вышеуказанных переговоров я был в Лионе; в момент появления подложной «королевы» я был в Бордо, в роще Трианон. Неужели я пожелал бы и успел бы съездить в Париж, чтобы сжать урожай затеянной не мной интриги?

Какая чушь!

Тем не менее издается указ о моем аресте, и все последние шесть месяцев своды Бастилии эхом отражают мои стоны и стоны моей несчастной жены. И все это время вопли униженной невинности не могут достигнуть ушей справедливейшего из Королей.

Но продолжим о клевете. Якобы доказав необходимость моего ареста и обращения со мной как с обманщиком, существом низшего порядка и т. д., графиня высказывается следующим образом:

Что он ответит на первый вопрос следствия? Имя, фамилия, титулы? Что за женщина приставлена следить за его богатством, то есть кто такая графиня де Калиостро?

Итак, адвокату графини де ла Мотт недостаточно было оскорблять меня и клеветать на меня. Теперь он решил напасть на меня, ударив по самому больному и незащищенному месту. Он ищет средств опорочить мою жену. Я мог бы простить любой выпад, направленный против меня самого, но против моей жены!.. Что она ему сделала? Что она сделала графине де ла Мотт? Как может известный в обществе человек чести позволять себе ронять ее, наполняя горечью сердце невинной и добродетельной женщины, ни в коей мере не враждебной ни ему, ни его подзащитной, против которой нет ни одной жалобы, никакого указа, которую он не может упрекнуть ни в чем, кроме несчастия связать судьбу со мной?

Что же касается подтверждений законности наших брачных уз, которых они, по их мнению, имеют право у меня требовать, я готов их обнародовать, если это будет необходимо, как только обрету свободу перемещения и свободу распоряжаться своими документами.

Графиня де ла Мотт осмеливается утверждать, что один из моих слуг похваляется тем, что состоит у меня в услужении 150 лет, что я неоднократно заявлял, что мне 300 лет от роду, а иногда – что будто бы я присутствовал на свадьбе в Кане. По этой причине я якобы и затеял непристойную пародию на трансмутацию сверхъестественного элемента, решив разобрать ожерелье на сотни частей, а затем передать его вновь в целости августейшей Королеве. Также иногда [утверждается], что я португальский еврей, а иногда – что грек или египтянин из Александрии, откуда я, мол, и привез в Европу тамошние аллегории и колдовство; что я один из тех невероятных розенкрейцеров, которые беседуют с умершими, что я лечу бедняков бесплатно, чтобы дорого продавать бессмертие богатым; что общество мое состоит из визионеров всякого сорта. И наконец, она завершает свое «изобличение» тем, что дает понять, что я совершал всякие предосудительные поступки при европейских дворах, о чем имеет какие-то сведения госпожа Бомер.

Читатель может положиться на мое слово в том, что я не стану подробно отвечать на этот поток оскорблений и нелепостей.

Я уже писал, что получил образование и воспитание как сын христианских родителей. Я никогда не был ни иудеем, ни магометанином. Две эти религии накладывают на своих приверженцев некие неизгладимые отпечатки. Правдивость моих слов может быть легко доказана, и чем оставлять хотя бы тень сомнений относительно этого, я готов подвергнуться осмотру, гораздо более постыдному для тех, кто может его потребовать, чем для того, кто, собственно, будет ему подвергнут.