Калигула - [85]
Заметались, заплясали мысли в голове Фрасилла. Снова попал гадатель в беду. С Тиберием такое запросто бывает, приходит нежданная беда от него, мигом приходит. Это на деньги и подарки скуп император, а бедам, что он сеет, нет числа.
Как-то пребывал Тиберий в дурном настроении. Призвал к себе Фрасилла. А было это на вилле Юпитера, на Капри. И место плохое, куда призвал: прозвали место «прыжком Тиберия». И без цыплят, и без пассов над головой, и без длительного сидения с вытаращенными глазами, словом, без всяческих атрибутов гадания, стало Фрасиллу ясно: быть беде. Хмур Тиберий, чего там не так Фрасилл нагадал, еще неясно, а вот что начнут его скоро, развешанного кусками на скалах, баграми отцеплять там, внизу…
Еще хуже того задрожал гадатель, как спросил его император:
— Что, Фрасилл, а можешь ли ты, дружок, сказать мне, что ждет тебя самого в этой жизни? Как она сложится?
Как жизнь сложится, Фрасилл знать не знал. И не пытался узнать: перед собою зачем же лукавить? А вот про то, что императору накануне рассказали о новом гадателе, Египтянине, живущем в Субуре, про то он знал. И про то, что Египтянин еще ни разу не пойман на несбывшемся предсказании. Слышал Фрасилл об удивительном даре чужеземца, узнал о нем и Тиберий. Тут гадать не приходится, Фрасилл, он такой. Ему-то спать ни днем, ни ночью не приходилось почти, он об императоре все знал, от этого собственная жизнь зависела. Нет, не знал Фрасилл, как она сложится, но сложить два и два умел. Такое у него ремесло…
— Дай мне время, государь. Я скажу.
Тиберий кивнул. На лице его отразилась злорадная улыбка. Фрасилл мог бы уже поклясться, что читает мысли Тиберия. И от этих мыслей прошиб гадателя холодный пот.
Попросил Фрасилл тогда принести Аннуло. Долго смотрел в глаза змею, сидя на коленях перед клеткой. Мог бы Аннуло говорить, так он бы сказал… Плохо змею на открытом солнце, ему бы туда, где тепло и сыро. И если ни курятины, ни мыши сегодня не будет, он обойдется. Сыт пока давешним всем. Покоя бы! А этот еще вскочил, бегает перед клеткой, руками машет. Исходят от него волны ужаса и ненависти, Аннуло это чувствует. Кому же понравится, когда перед тобой мечется враг!
Почувствовав мгновение, когда интерес Тиберия, следящего за ним взором, несколько угас, Фрасилл сказал:
— Знаю! Я знаю, государь!
Тиберий вновь зажегся. Обратил на гадателя весь свой интерес, глаза засверкали.
Фрасилл произнес, весь трепеща, тем более что основания у него были, за Тиберия он так не боялся бы, как теперь трясся за себя.
— Государь! (мало ли, что Тиберий на словах от титула отказывается, ему ли, Фрасиллу, не знать, что император на деле любит). Ужас одолевает меня ныне. Ужас величайший. Узнал я, что опасность мне грозит страшная. Смерть неодолимо зовет меня к себе сегодня. Но это не главное. Могу я уберечься от нее, если умилостивлю, чем скорее, тем лучше, Тривию[181], владычицу ночную…
Тиберия зацепило. Видно это, как же, трет он подбородок рукою, глаза нараспашку.
— Что же важнее собственной смерти, дурак?
— Но как! Не говорил ли я тебе раньше… Не мог же я не сказать, в самом деле?!
— Говорил — не говорил, что ты заладил. Что именно? Мы с тобой много говорили, ты болтун известный, — сердился император.
Фрасилл сделал значительную паузу. Быть бы ему актером, не стань он гадателем. Впрочем, это не просто похожие ремесла, одно часть другого…
— Но ведь наши жизни связаны, государь! Пусть я умру, если не удастся умилостивить владычицу, но ты погибнешь вслед за мною, как пройдет год, день в день!
И Фрасилл устремил свои расширенные зрачки прямо в глаза императору, и плескалось в них нечто этакое…
Может, и промелькнуло недоверие императорское в глазах напротив. Но и мысль о том, что вдруг и правда, тоже была не последней. И возобладала! Тиберий верил в совпадения чисел. Он еще помнил: счастливый для него день смерти Агриппины; день смерти Сеяна, в один день![182]
Потом, Фрасилл указал сроком год; скажи он: «день», император посмеялся бы проницательности астролога и рискнул. Но год? Почему Фрасилл назвал год? Живи целый год в ожидании собственной смерти!
Словом, выжил Фрасилл тогда. Выживет и сейчас.
Приближающемуся к походному шатру неспешным шагом императору предстало траурное лицо гадателя, поникшая его фигура.
— Все нужно поменять, государь, на сегодня, и чем быстрее, тем лучше. Спасение наше в том, чтобы успеть. Если не вернемся назад, то я уж и не знаю…
— Я еду в Рим, город ждет меня. Зачем возвращаться?
Уже напуганный слегка, недоумевающий Тиберий воззрился на Фрасилла удивленно. Ликторы[183]за его спиной загалдели.
— Таковы знамения, — ответствовал Фрасилл важно. — Следуй за мной, государь, ты узнаешь то, что знаю я…
Зрелище, представшее взору Тиберия, расстроило императора донельзя. Его любимец, его красавец-змей! Отвратительные, гадкие муравьи, облепившие тело друга!
— Кто? Кто?! — закричал старик, затопал ногами. Забрызгал слюной…
Ликторы попятились к выходу, роняя фасции. Гадатель только головой покачал в ответ. Повременил, подержал паузу. Озабоченно потрогал лоб, разгладил продольную морщину на нем. Потом сказал императору, у которого дергались губы:
«Барнаша» («сын человеческий» на арамейском языке) — книга прежде всего о Христе. Именно так он предпочитал именовать себя.Вместе с тем, это книга о разных культурах и цивилизациях, сошедшихся на стыке веков то ли в смертельной ненависти, то ли во всепобеждающей любви друг к другу.Египет, изнемогший под бременем своей древности, уже сошедший с мировой сцены, не знающий еще, что несмолкающие аплодисменты — его удел в истории времен и народов.Взлетевший на самую верхнюю точку победного колеса Рим, и римлянам еще не дано понять, что с этой точки можно теперь лететь только вниз, только под уклон, лихорадочно, но безуспешно пытаясь спасти все, что дорого сердцу.
Русская сказка из жизни конца первой половины 19 века. Сказка для взрослых, с философским подтекстом в доступном нам объеме.
Понтий Пилат, первосвященники Анна и Каиафа, гонители Христа — читатель, тебе знакомы эти имена, не правда ли? И Ирод Великий, и внучка его, Иродиада. А Саломея все еще танцует в твоем воображении роковой танец страсти и смерти…
Об одном из самых известных людей российской истории, фаворите императрицы Елизаветы Петровны, графе Алексее Григорьевиче Разумовском (1709–1771) рассказывает роман современного писателя А. Савеличева.
В конце июля – начале августа 1941 года в районе украинского города Умань были окружены и почти полностью уничтожены 6-я и 12-я армии Южного фронта. Уманский «котел» стал одним из крупнейших поражений Красной Армии. В «котле» «сгорело» 6 советских корпусов и 17 дивизий, безвозвратные потери составили 18,5 тысяч человек, а более 100 тысяч красноармейцев попали в плен. Многие из них затем погибнут в глиняном карьере, лагере военнопленных, известном как «Уманская яма». В плену помимо двух командующих армиями – генерал-лейтенанта Музыченко и генерал-майора Понеделина (после войны расстрелянного по приговору Военной коллегии Верховного Суда) – оказались четыре командира корпусов и одиннадцать командиров дивизий.
Эта книга является 2-й частью романа "Нити судеб человеческих". В ней описываются события, охватывающие годы с конца сороковых до конца шестидесятых. За это время в стране произошли большие изменения, но надежды людей на достойное существование не осуществились в должной степени. Необычные повороты в судьбах героев романа, побеждающих силой дружбы и любви смерть и неволю, переплетаются с загадочными мистическими явлениями.
Во второй книге дилогии «Рельсы жизни моей» Виталий Hиколаевич Фёдоров продолжает рассказывать нам историю своей жизни, начиная с 1969 года. Когда-то он был босоногим мальчишкой, который рос в глухом удмуртском селе. А теперь, пройдя суровую школу возмужания, стал главой семьи, любящим супругом и отцом, несущим на своих плечах ответственность за близких людей.Железная дорога, ставшая неотъемлемой частью его жизни, преподнесёт ещё немало плохих и хороших сюрпризов, не раз заставит огорчаться, удивляться или веселиться.
Герой этой книги — Вильям Шекспир, увиденный глазами его жены, женщины простой, строптивой, но так и не укрощенной, щедро наделенной природным умом, здравым смыслом и чувством юмора. Перед нами как бы ее дневник, в котором прославленный поэт и драматург теряет величие, но обретает новые, совершенно неожиданные черты. Елизаветинская Англия, любимая эпоха Роберта Ная, известного поэта и автора исторических романов, предстает в этом оригинальном произведении с удивительной яркостью и живостью.
В книге впервые публикуется центральное произведение художника и поэта Павла Яковлевича Зальцмана (1912–1985) – незаконченный роман «Щенки», дающий поразительную по своей силе и убедительности панораму эпохи Гражданской войны и совмещающий в себе черты литературной фантасмагории, мистики, авангардного эксперимента и реалистической экспрессии. Рассказы 1940–50-х гг. и повесть «Memento» позволяют взглянуть на творчество Зальцмана под другим углом и понять, почему открытие этого автора «заставляет в известной мере перестраивать всю историю русской литературы XX века» (В.