Калигула - [141]

И впрямь положение Клавдия изменилось сразу. Он несколько раз заменял императора на публичных празднованиях, его приветствовал народ. Теперь уж, когда он появлялся в сенате, его чтили вставанием не только те, кто издавна знал и ценил, теперь вставали все. Ему выплатили два миллиона сестерциев по завещанию Тиберия. В том же году стараниями племянника он женился…

Хлопотами племянника связал себя супружескими узами в третий раз. Женился на юной Мессалине, дочери Марка Валерия Мессалы Барбата, происходившего из патрицианского рода Валериев. Матерью жены была Домиция Лепида Младшая, дочь Луция Домиция Агенобарба, консула в прошлом, и Антонии Старшей.

Если говорить о чистоте крови, о знатности, то брак довольно удачный. Отец Мессалины, которого уже не было в живых, не вызывал у Клавдия никаких нареканий. Он и сам был из Клавдиев, усыновленных в род Валериев Мессал; человек почтенный. Вот с матерью жены он предпочел бы не знаться. Род ее был древним, пусть и плебейским, патрицианским стал недавно. Это Клавдия не смущало. Достоинства и величия собственной фамилии вполне хватило бы на двоих, он поделился бы с женой при необходимости. Но! Домиция Лепида была родною сестрой Гнея Домиция Агенобарба, мужа Агриппины Младшей. Домиции известны своим упрямством, в котором они доходят до глупости. Приступами черного гнева тоже. А о Домиции Лепиде Младшей говорили еще, что сожительствовала она с братом своим, Гнеем. И Рим не ошибался, наверно, в этом. Клавдий по этому поводу многое мог сказать. Он вообще многое знал, и это многое ему не всегда нравилось…

Но дело в том, что он еще и привязан к Мессалине. Вот сейчас, например, более всего на свете хочется ему оказаться в ее постели. Она неистощима на выдумки. Она неутомима. Она прекрасна, наконец…

Когда он ласкает ее, то чувствует, что прикасается к чудесной статуе, и ему приятно ощущать себя Пигмалионом[339]. Она — словно эхо прекрасного искусства греков. Такая мраморно-белая, такая нежная и гладкая кожа у девушки. Она ведь юная совсем, его жена. Ей было всего тринадцать, когда она стала женщиной, в его, Клавдия, руках. Ему было сладко учить ее любви, и он готов каждое мгновение продолжать. Глаза цвета морской волны, грива рыжих непослушных волос, голос нежнее тех, что издают струны арфы. Он очарован и очаровывается ею все больше…

Вместо любования безупречной линией ее плеч, белизной ее великолепной, гибкой спины, он стоит безмолвной тенью здесь! И вынужден любоваться спиной племянника, смотрящего куда-то в ночь, словно там, в чаще лесной, где сосредоточен его взгляд, есть ответ хоть на один из вопросов. Нет его, нет, но и прервать это молчание невозможно.

Как будто Клавдий виноват в хитросплетениях жизни! Как будто он виновен в том, что предали Калигулу сестры. И родные. И друзья…

Все, что сделал Клавдий, так это спас племянника от роли жертвы. Да, это он сообщил о заговоре, в котором участвовали сестры императора. Да, это он рассказал о том, что неверен Риму и императору Птолемей Мавританский. Пока родственник носил по праву подаренную сенатом «toga picta»[340] со скипетром из слоновой кости, гордясь и пыжась, пока богател, поддерживаемый Римом, никто о Птолемее и не вспоминал. Но Птолемей не желал довольствоваться ролью подчиненного Риму царя, он мечтал вернуть себе территории, включая личную вотчину императора — Египет. Он принял участие в заговоре Гетулика. Их отцы, Птолемея и Гетулика, были друзьями и союзниками, Птолемей решил продолжить традиции. И продолжил. Клавдий представил доказательства измены Калигуле. Птолемей был казнен, поскольку был не так дорог императору, как сестры, и потому, что был мужчиной.

Вся вина Клавдия в том, что он много знает. Пожалуй, это действительно недостаток в глазах тех, кто понимает. Но этот «недостаток» — его любимый, взращенный и взлелеянный им, это его гордость. Это наследство ушедшего в небытие друга, Элия Сеяна.

— Дядя, слушаю тебя, — как-то неожиданно мягко сказал Калигула.

И повернулся лицом к Клавдию, с улыбкой.

Но улыбка мгновенно сменилась удивлением, смешанным со страхом!

Дикарей император повидал немало за свою жизнь. Но этот, синий, а при свете факелов смотревшийся почти черным!

— Ох, дядя, — сказал Калигула, слегка опомнившись от первого впечатления, — умеешь ты удивить. — Зачем, скажи мне, ты приволок ко мне этого… людоеда?[341] Ведь, полагаю, это бритт? И что мне с ним делать прикажешь? Съесть его на ужин, вместо кабана, которого я нам приготовил? В отместку за все проделки друидов, за неудачи Цезаря?

Теперь уж живое лицо дикаря выразило обиду и возмущение. Клавдий поторопился вмешаться.

— Прежде всего, это друг. Съесть друга на ужин… это неприемлемо для государя великого Рима. Разреши представить тебе моего спутника. Он из народа триновантов[342]. И это сын их вождя, Кунобелина[343], Админий! Синий цвет его лица свидетельствует о том, что Админий готовится к битве с врагами, в первую очередь — с врагами великого Рима…

Калигула только вздохнул в ответ. Как прикажете приветствовать в своем доме сына предводителя триновантов? Клавдий мог бы предупредить и наставить, но не сделал этого, предпочтя интриговать. Поражать и удивлять. Вполне в дядином духе, только что Калигуле-то делать? Протянуть руку или ногу для поцелуя? Языка триновантов он все равно не знает, да и не его это, в конце концов, задача — искать слова приветствия. Пусть ищет бритт, это он вошел к императору римлян, и явно с какою-то целью.