Калигула - [112]
— А если выплюнешь хоть каплю, мой меч довершит дело. Эй, люди, ко мне, сюда!
Трибун не хотел оставаться в одиночестве в таком страшном деле, как это.
Топот сапог. Бряцание оружия. Дикие, нечеловеческие лица. Юноша не был опытен в прочтении лиц, да только большого умения не требовалось. Откровенный интерес был на этих лицах; пожалуй, и гордость, что они — участники такого события…
Он мог бы заплакать, непролитые слезы жгли горло. Он мог бы закричать. Но трибун уже сказал, как отрезал — бесполезно.
Тиберий Гемелл в одно это страшное мгновение из ребенка стал мужем. Он был еще жив, но обречен.
Он услышал голос матери своей, проклинающей Тиберия.
Он увидел внутренним взором отца, протянувшего ему руку.
Брат-близнец улыбнулся ему в дверях родового склепа, сказал: «Иди, не страшно».
Все, кто мог бы его любить, если бы им было это разрешено, были там. Здесь оставался трибун, со сворой своей, и это было неприемлемо, тяжело, непереносимо.
Тиберий Гемелл протянул руку за флягой, сам.
Это осталось в памяти у трибуна, и было проклятием совести до последних его дней. Он запомнил, что повзрослевший мальчик вдруг стал похож на деда своего, императора Тиберия, в молодые его годы. Впрочем, трибун ошибался. Пожалуй, сходство обоих Тибериев между собой привело бы заинтересованного исследователя к другому человеку, их деду и прадеду. Будь здесь, на этом месте, Ливия Августа, уж она бы разглядела в мальчике черты своего любимого отца. Это выражение лица, такое серьезное, такое вдумчивое, словно свысока, словно человек видит несовершенство мира, скорбит по этому поводу, весьма сожалеет…
Прежде чем выпить свою смерть из облупленной фляги, Тиберий Геммел сказал спокойно, без особого накала чувств:
— Скажите этому вашему Сапожку, что я жалею об одном… Будь проклят навеки дед мой Тиберий, глупец! Если бы он додавил последнего щенка из помета германской волчицы, Агриппины, вы бы сегодня не с этим пришли ко мне. Вы бы в ногах у меня валялись. Будьте вы прокляты тоже, вместе с нынешним принцепсом. Да так оно и есть, все вы прокляты…
Глава 17. Величие
Можно ненавидеть власть предержащих за каждый упрек, не принимая его за справедливый. При условии наличия большой и неразделенной с окружающими любви к себе. Можно и по-другому: даже суровое наказание счесть справедливым. Если себя, любимого, при этом не считать пупом всей земли. Если есть славная черта в характере: признавать упрек и последующее наказание делом обычным. По формуле следующего содержания: заслужил — так получай. Плохое так же спокойно, как и хорошее. Тит Флавий Веспасиан[255] обладал подобным даром. И пришлось ему это доказывать в бытность свою еще не императором, конечно, а эдилом[256]. Случилось это при Калигуле, когда Веспасиан и думать не мог о собственном императорстве. А вспоминал этот случай будущий принцепс всю жизнь. Уже даже будучи императором. Без малейшего чувства стыда. Без злобы, без ненависти. С некоторым даже удовлетворением; в назидание ближним он любил рассказывать об этом.
Строил Калигула в год второго своего консульства[257] и консульства Луция Апрония Цезиана мост в Байях. Наплавной мост, в тридцать стадий[258]. Перешёптывались недруги, что безумный император делал это в подражание Ксерксу[259], перегородившему Геллеспонт[260]. Да не в том дело, что шептались. А в том, что однажды усадил Калигула Веспасиана в свой эсседий[261], и повез его по улицам Рима. Это не каждый день случалось. Можно представить, как перепугался магистрат. Не по праву оказана была честь!
Веспасиан происходил из незнатного рода Флавиев. Дед его был кентурионом в армии Помпея. Выйдя в отставку, нажил себе состояние сбором денег на распродажах. Тем же занимался и отец его, бывший сборщиком налогов в Азии. А вот прославился отец. Многие города воздвигли статуи в его честь с надписью: «Справедливому сборщику». Это — да, это признание, конечно. Справедливо взимать неправедные поборы, это надо суметь. Но только ведь не это послужило причиной императорской милости?
Род матери Веспасиана был гораздо более известным. Имя свое получил эдил и будущий император от деда с материнской стороны, Веспасия Поллиона, трижды войскового трибуна и начальника лагеря. Но опять же, император Гай Цезарь Август Германик, именуемый в народе Калигулой, войсковых трибунов повидал достаточно, и если ценил их более чем предшественники его, то все же не катал потомков в своих походных повозках каждый день. В благодарность за заслуги дедов.
И собственные заслуги перебрал в уме Веспасиан, которого везли по улицам города в столь неподходящем для него обществе. Войсковой трибун во Фракии, после квестуры даны в управление Крит и Кирена, избран эдилом. Впереди грядет претура[262], там дальше, казалось, все хорошо в судьбе… а тут вот вызов к принцепсу. И тот улыбается как-то криво, говорит:
— Послушай, любезный, денек-то сегодня солнечный! Я и подумал: не прокатиться ли нам с тобой к морю. Дорога не очень дальняя? Не устанешь? Ты ведь недавно женат, все в хлопотах ночных, нет?
Веспасиан спешно закачал головой, чуть не оторвавши ее от усердия. Нет, мол, какие уж тут ночные забавы, все о службе радею. Улыбнулся император в ответ. Криво опять, недоверчиво.
