Калиф-аист. Розовый сад. Рассказы - [90]

VI

Самым страшным во всем этом было то, что болезненные фантазии ван Леберга превращались мало-помалу почти в реальность. Обстановка в доме с течением времени сделалась настолько невыносимой, что близкие действительно начинали желать его смерти, хотя не признались бы в этом даже самим себе. Да, подсознательно, sub limine conscientiae[42] они хотели, чтобы он умер; ибо дальше такое положение терпеть было невозможно, и никакого иного выхода, кроме смерти ван Леберга, из этого не могло быть. Это и создавало ту до предела напряженную атмосферу, которая воцарилась в семье: в каждой комнате, в каждом движении таилась одна и та же ужасная мысль.

Долги поглотили меж тем все, что имела семья, кредиторов приходилось утихомиривать с неимоверным трудом, кредит был давно исчерпан. Семья с ужасом думала о приближающемся дне, когда индийское снадобье кончится и угасающую нервную энергию ван Леберга нужно будет пополнять, восстанавливать с помощью новой порции лекарства, то есть с помощью новых денег. Где возьмут они, каким волшебством добудут из ничего ту умопомрачительную сумму, которой можно будет (пускай хотя бы лишь на один-единственный месяц) оплатить лекарство? Мадам ван Леберг вся была в хлопотах, в переписке. Везде ее ждал отказ. Возбуждение ван Леберга достигло уровня пароксизма, он устраивал дикие сцены, считая, что отсутствие денег — не более чем коварная уловка, предлог, чтобы предоставить его на волю судьбы, бросить на растерзание ненасытной Смерти!

Он писал горячие, красноречивые письма своим старым друзьям из высшего общества, намекая туманно, что его жизнь в опасности, что его толкает в могилу собственная семья, — и просил денег, ссылаясь на некие стоящие перед ним мистические задачи. Бывшие друзья читали его послания со смехом или с досадой, видя в них признак безумия или попытку наивного шантажа, и чаще всего оставляли их без ответа; суммы, которые они, без малейшей надежды на возврат, дали ван Лебергу, давно уже превысили все пределы благотворительности.

Тогда ван Леберг перешел к мольбам; встав на колени перед женой, весь в слезах, он взывал к состраданию, к человечности; не убивайте меня, помогите в последний раз, — просил он. Он готов был на все, лишь бы жизнь его продлилась еще на месяц, обещал, что будет работать, как вол, что вернет прежнее состояние и былое положение в обществе: ведь как раз сейчас он ясно чувствует: в нем просыпаются силы, так неужто же именно в этот момент ему равнодушно дадут умереть? Он знает, смерть заслужена им стократ, он один виноват во всем, он никого больше не обвиняет, он лишь просит пощады и снисхождения, как человек, осужденный на смертную казнь!.

Бедная женщина понимала: они не рассеют ужасного подозрения, пока не положат перед больным деньги. Но где их взять? Страшный день приближался; и чем больше слабело волшебное действие арканума, тем заметнее иссякала нервная энергия ван Леберга — и тем требовательнее, капризнее он становился, тем хуже владел собой.

Тогда мадам ван Леберг решила рассказать все. Был у них один старый знакомый, который стал за эти годы министром: она пойдет к нему и изложит их трагическую историю, умолчав лишь о том, какую роль в ней играл князь Ниведита: к этому, считала она, ее обязывало данное князю слово. Она объяснит, что жизнь ван Леберга зависит от одного очень дорогого лекарства и что долг всей страны, всего общества, ради которого он столько сделал, добывая ему славу и наслаждение, позаботиться о жизни великого писателя, у которого впереди еще несчетные годы для создания новых шедевров.

Министр насмешливо улыбался, слушая этот странный рассказ; он решил, что несчастная женщина от горя и лишений повредилась умом. В общем-то он хотел бы дать ей милостыню, но в этом ему мешали воспоминания и сквозившая во всем облике мадам ван Леберг гордость.

— Будьте спокойны, мадам, все, что от меня зависит… Вашего мужа никто не ценил так, как я… — мучительно запинаясь, говорил он. — Однако столь необычная просьба… Впрочем, все, что только возможно… — таков был его ответ.

Отчаявшаяся женщина почти слышала, как после ее ухода он дает указание, чтобы впредь ее к нему не пускали. Надежд больше не было; она чувствовала: из прежнего общества, в котором они вращались, никто не примет всерьез ее слов. И тогда ей изменила былая сдержанность; в той, не слишком изысканной среде, куда они скатились, она рассказывала свою историю всем встречным и поперечным, перемежая ее жалобами, упреками, сентиментальными комментариями. Здесь она встречала больше доверия, чем у министра: полуобразованные, склонные к мистике истерички, желающие погреться возле громкого литературного имени, с удовольствием смаковали подробности удивительной, жутковатой истории, к которой случай дал им возможность приобщиться. Они-то уж ни за что бы не согласились держать такую историю в тайне, и вскоре даже консьержки в соседних домах болтали, что ван Леберги владеют волшебным секретом продления жизни.

Душевная нищета подобна электричеству: она заражает все вокруг дергающим, болезненным возбуждением, которое тут же возвращается к ней и усиливает ее, образуя порочный круг, множа боль на боль, смятение на смятение. В одну из унылых ячеек гигантского парижского улья ван Леберги внесли беспокойную мысль о неисчерпаемости человеческой жизни, и вот теперь эта мысль, превращаясь во враждебность и зависть, обжигала их в каждом лице, обращенном к ним, в каждом встреченном взгляде. У бедняков, которые здесь обитали, видя их каждый день, тоже были свои, дорогие им больные — или были причины всерьез тревожиться за свою жизнь. Скудная фантазия заставляла их с завистью смотреть на семью, владевшую, как говорили, тайной жизни. Что в этих слухах правда? Ван Леберг в самом деле ведь жил, несмотря на свою ужасную болезнь.