Калиф-аист. Розовый сад. Рассказы - [46]

— En avant — Ba-ta-clan![23]

Это было развлечение совсем иного сорта, чем красоты искусства, пейзажи и прочие зрелища, чарующие душу. Те оставляли возможность для мысли, больше того, они толкали на размышления и, самым подчас кружным путем, вновь и вновь напоминали мне о мрачной проблеме моей жизни. А поскольку это становилось для меня все утомительней, я проявлял к ним меньше и меньше интереса. Но на этом ревю я незаметно для себя искренне развлекался — или отвлекался от мысли о томительно тянущемся времени. Пестрые краски, разноцветные огни, музыка, прелестные женские формы помогли мне отринуть неотступные воспоминания: так картина, через волшебный фонарь отраженная на полотне, прикрывает все пятна и грязь.

Представление окончилось, я стоял опьяненный и невольно пристыженный: я — кто прежде способен был наслаждаться лишь истинно благородным и подлинным искусством, кто с детства благоговейно искал, старался постичь образцы наивысочайшей красоты, кои без усилия и непостижимы, теперь нахожу лекарство лишь в бездумных легкомысленных наслаждениях. Я чувствовал, что этим втаптываю себя в грязь, скольжу вниз по склону туда, где снизу, из глубины, ко мне тянется, старается за меня ухватиться ужасное существо, и мне придется там встретиться с ним, придется унизиться до того чудовища, которое — я.

Сонливость, непостижимый императив — вернуться домой и лечь спать, я ощущал в тот день не так сильно, как обычно. (Возвращаясь мыслью назад, считаю причиною то, что для писца в тот день было воскресенье и ему не нужно было так рано вставать.) Я не хотел возвращаться в отель, хотел как можно позднее отворить двери мучительному сновидению и потому вновь отправился в игорный зал.

И что же: красивая высокая дама все еще стояла там, на том самом месте, где стояла несколько часов тому назад, когда я ушел отсюда, и точно так же неотрывно следила за крупье. Только глаза ее теперь блестели ярче и тревожней, как будто наэлектризованные.

— Marqués… Ne rien… Interlaken, rouge, première classe…

Лопаточка крупье неслышно сметала серебро. Дама возбужденно обернулась.

— Сударь, — внезапно обратилась она ко мне по-французски, — дайте мне сто франков взаймы.

— Будьте мне добрым другом, — добавила она, глядя мне прямо в глаза.

— Voici, madame[24].

Монета опять покатилась по сукну, я смотрел поверх душистого женского плеча, теперь уже и меня захлестнуло волнение, внушенное женщиной и деньгами. И я чувствовал в глубине души, как медленно и неприметно скольжу, скольжу вниз по склону — к моему брату писцу. А над головой по круглому кофейного цвета стеклянному лику часов кружилась золотая стрелка.

Потом эта дама стала моей любовницей и путешествовала вместе со мной. Я жаждал отвлечься от своих дум возле тела ее, надеялся рядом с ней проводить ночи без сна. Я думал, если это прекрасное женское тело будет мирно дремать около меня, тогда, быть может, у меня не станет времени думать о чем-то ином. Сильвия — так ее звали — родом была из Румынии, и в ее взоре был тот присущий детям холодок, а в лице — та удивленная правильность, которые часто встречаются у румынских женщин и которые оскорбляют и растревоживают мужчину. Ее глаза были необычайно широко расставлены, самая их безмятежность придавала им глубину, то был поистине сфинкс без загадки, медальон без реликвии. Одни только деньги заставляли ее трепетать, и я бездумно тратил их на нее, лишь бы только она не давала мне спать. Когда же сон все-таки одерживал верх надо мной и я, побежденный, засыпал с нею рядом, тотчас просыпался писец, отупевший и вялый после своих похотливых снов, с отчаянием глядел на часы, наспех одевался, опаздывал в канцелярию, и его положение становилось все невыносимей. А вечером он с горя глушил палинку в пользовавшейся дурной славой корчме, бросал голодные взгляды на крашеную физиономию кассирши, она же в который раз раздраженно ему бросала:

— Ну чего вы пялитесь на меня, как баран на новые ворота?

И он лишь поздно, очень поздно позволял наконец Элемеру Табори проснуться.

Однажды, уже под вечер, когда я вышел в пустой гулкий коридор (я оставался в канцелярии последним, чтобы выполнить мой дневной урок), передо мною вырос синий человек. Я испугался. Я всегда избегал оставаться с ним наедине, операции с марками мы улаживали сухо, в нескольких словах, неизменно испытывая неловкость оттого, что не знали, как обращаться друг к другу. Чего ему от меня нужно сейчас, я не знал. А он с тою цинической фамильярностью, которая так коробила Элемера Табори, зашептал мне на ухо:

— Побережемся-ка малость, вот что. Господин председатель недоволен. Может случиться, что и вышибут, тогда уж и не знаю, как оно будет с тем нашим дельцем. Так что надо бы поумнее, в наших же интересах. Слуга господина председателя хороший заступник, но и ему не все под силу.

Его шепот гулко разносился по холодному коридору. В огромном матовом окне была отворена маленькая форточка. Я видел, как в наглухо огороженном каменной стеной пустынном дворе тюрьмы узники выходят на унылую свою круговую прогулку. Чем моя жизнь отличалась от их жизни?