Калиф-аист. Розовый сад. Рассказы - [38]

Ибо правда, конечно, что я много страдал и в детстве, но, если вдуматься, через такие страдания, вероятно, проходит любой ученик у любого мастера, и, кто знает, если бы я остался в той мастерской, не подозревая об иной жизни, то нынче уже был бы подмастерьем и существование мое стало бы совсем сносным, по крайней мере, я сносил бы его терпеливо, не мечтая о лучшей доле. И других учеников бранят, высмеивают, и другим достаются затрещины.

Но когда из чистейшей атмосферы моих сновидений я день за днем плюхался в эту позорную грязь, то унижения, горечь, бесплодная неудовлетворенность постепенно отравили меня. Я отчетливо сознавал, что именно сны подтолкнули меня к бегству в город, хотя тогда еще эти сны едва доходили до моего сознания, оставаясь скорее туманным настроением, смутным воспоминанием, — но и этого было довольно, чтобы перевернуть всю мою жизнь.

«Если бы я по крайней мере владел этими снами, если бы по-настоящему их помнил!» — вздыхал я, просиживая дни в канцелярии. Но тщетно я мучил свою память, иногда по получасу кряду, забыв о том, что должен писать, что мое дневное задание под угрозой, пока скрипучий голос начальника канцелярии каким-нибудь язвительным замечанием не побуждал мое перо вновь неохотно, рассеянно задвигаться по бумаге. Перо писало, я же, свирепея, тешил себя мыслью, что больше не буду, не буду писать… а перо писало.

— Он мечтает! — покатывались за соседними конторскими столами мои коллеги, считавшие меня невыносимым спесивцем и малость помешанным, я же платил им завистью и ненавистью.

Но они были правы: я в самом деле мечтал. Вспоминал свой сон. Однако все застилал сияющий туман, и почти ничего определенного вспомнить не удавалось. Оно и понятно: Элемер Табори не мог уместиться в писце, как умещался писец в Элемере Табори. Писец тщетно старался припомнить содержание книг, которые читал Элемер. Венецианские улицы, картины лишь смутно прорисовывались в моей памяти. Больше того, я вообще не был уверен, что знаю сколько-нибудь твердо, какой именно город являлся мне в сновидениях. Оттуда я уносил с собой лишь общее впечатление города-сказки. Иногда же на какой-нибудь картинке словно бы узнавал что-то…

И лица я помнил неясно.

Но самым гнетущим было то, что я не мог удержать в памяти собственные мысли. Именно пытаясь восстановить эти мысли, ощущал я больнее всего свою глупость и полнейшую беспомощность.

И это были самые мучительные минуты моей жизни. Жизни калифа-аиста.

Я терзался этим еще в детстве. Меня изначально влекли, манили к себе слова, незнакомые, приятные уху слова, чужие слова, казавшиеся при этом странно знакомыми, словно бы я когда-то давно их слышал, но потом позабыл… слова — и буквы; из которых я мучительно складывал эти дивные слова, — они-то и превратили меня в неудовлетворенное жизнью, несчастное существо. История моего второго «я» — это история позабытых слов. Словно бы в этой моей жизни что-то постоянно было у меня на кончике языка — что-то, чего я не умел выговорить. То моя душа была на кончике моего языка, то были ее терзания!

И все же она, душа моя, была горда, мучительно горда сновидениями. И потому ни на чем не могла успокоиться. Слова, слова, буквы, буквы, вас я жаждал!

Я хотел стать барином, человеком, который пишет, который читает.

«Барин пишет» — эту фразу, которую я помнил из букваря для первого класса начальной школы, этот лейтмотив моей души, я постоянно твердил про себя в самых разных ритмах во время моих долгих голодных скитаний.

«Баринпишет, баринпишет», — гудел я себе под нос.

«Документы, школьное удостоверение» — как долго я ломал голову и над этими словечками.

И вот сейчас, во сне, я совершенно отчетливо помнил, когда и как украл школьное удостоверение.

Помнил того барчонка, который не спеша шагал тогда по улице впереди меня. Он был светловолосый, высокий и мускулистый, хотя все еще носил короткие штанишки. Правой рукой, как это любят подростки, в такт шагам, постукивал по стене. В левой руке нес книжки. Из них, как сено из телеги, торчали во все стороны потрепанные тетрадные листочки.

И высовывалось, слабо покачиваясь, школьное удостоверение.

Какой это был искус! В голове на тысячи ладов заметалась мысль: «Только протянуть руку, захватить двумя пальцами, легонько дернуть, момент, и готово, никто ничего не заметит. Он же ни разу не оглянулся… Сразу в карман, и ходу…»

Но я не решился. Я трусил.

И тут удостоверение само выскользнуло из пачки.

Он не заметил. Удостоверение упало на асфальт. Он не заметил. Он свернул за угол.

А ну живо! Я зыркнул глазами по сторонам, подхватил удостоверение, бросился наутек. Теперь у меня было удостоверение!

Но я нисколько ему не обрадовался. В эту минуту, именно в эту минуту надо же было мне ясно и четко вспомнить мой сон, вспомнить только затем, чтобы острее ощутить себя негодяем, вором! Если б не сон, я, вероятно, ничего подобного даже и не почувствовал бы. Ведь и другим детям случалось свистнуть то или се — однако же они не испытывают при этом особых угрызений совести.

Но я, видя перед собой Элемера Табори, ощущал себя ничтожеством, негодяем. И боялся. Это чувство не покинуло меня до сих пор.