Калёные тропы - [7]

— Подумаешь, грех — ругался? — заметил Федя. — Иной раз без крепкого слова нельзя.

— Как же не грех! — удивился Лукич. — Насчет этаких слов у нас не дай и не приведи.

— В общем надо понимать, папаша, что у вас была тишь, да гладь, да божья благодать. Так, что ли? — спросил Федя с тонкой иронией.

— Ну? — Лукич выжидающе посмотрел на него.

— А кто при старом режиме на усмиренья ходил, рабочих плетями порол?

Лукич пожал худыми плечами.

— Ну-к что жа! Темные мы были, — заговорил он, почесав в голове. — За это, конешно, мы виноватые. Зато теперь, в революцию, почти все казаки-фронтовики, с верхнедонских, с товарищами пошли. Стал быть, вину свою искупили.

— Искупили? А кто у Мамонтова воюет?

— Ну, это атаманы-богачи да которые несознательные. Да ить больше с них старики, приверженные к старому порядку. А молодые казаки больше в красных. Вот и Степка мой…

— Тш-ш! — Федя вдруг привстал и прислушался.

— Ты што? — спросил старик.

— Семен Михайлович никак меня звал, — сказал Федя.

Он встал с лавки, прошел через хату и, тихонько открыв дверь в горницу, прислушался.

Постояв некоторое время, Федя, шлепая босыми ногами, вернулся на лавку.

— Спит? — спросил старик.

— Спит. Видать, поблазнило мне. А может, застонал. У него ведь и руки и ноги пораненные.

— Видать, большой душевности человек, — помолчав, сказал Лукич.

— Очень хороший… с хорошими. Ну, а лодырь лучше ему не попадайся. Терпеть ненавидит. Лучше сам уходи, пока цел.

— Значит, лодырям не потатчик?

— Бож избавь! У нас один командир полка было заленился. Кони и бойцы целый день остались голодные. Так Семен Михайлович поучил его малым делом. Ужас как осерчал! Изругал его беспощадными словами и в бойцы разжаловал. Произвел, значит, его в лучшем виде. А так даже очень простой человек. Для каждого бойца душевное слово найдет. Всегда по человечеству рассудит. И поговорит обо всем и спляшет с нами. Каждый из нас, не подумав, за него жизнь отдаст.

— Значит, настоящий командир. Справедливый. А это самое первое дело. Да… А я было-к в генералы его произвел.

— Да ну?!

— Стариков послухал. Они промеж собой гутарили. А он, выходит, был драгуновский вахмистр…

Лукич замолчал и, укладываясь поудобнее, завозился на печке.

За окнами слышались негромкие голоса бодрствующих патрулей.

Федя прислушался и ясно различил густой, низкий голос Харламова. Видимо, бойцы разговаривали между собой, сидя на завалинке хаты. На улице прояснилось. Пробившись сквозь запыленные окна, на пол упал голубоватый отблеск луны.

Лукич, вздыхая и бормоча что-то, ворочался на печке.

— Не спится, папаша? — спросил Федя.

— Не спится… Слышь, Хведя, я уж тебе скажу, — зашептал сверху старик. — Не могу молчать, и только! Видать, много я нагрешил. — Он присел, спустив ноги. — Понимаешь, какое дело… все шутов по ночам вижу.

— Шутов? Каких шутов? — удивился Федя.

— Самых обыкновенных. Сидит в углу, молчит. Не то корень, не то человек. Приглядишься, а это он шут и есть.

— Чорт, что ли?

— Нет. Чертей я знаю, у них роги. А энтот вроде, как бы сказать, корешок али старый-старый такой человек. Я ему шумлю: «Кш! Сгинь, нечистая сила!» А он хочь бы что. Сидит нога на ногу и молчит. Кабь знать, что б это такое?

— Пустое это, папаша, — сказал Федя с твердой уверенностью. — Блазнит тебе. Кажется.

Старик с сомнением покачал головой.

— Блазнит? Кхм… Нет… Я его кажную ночь вижу. Видать, за мной… Да… — Он замолк, тяжко вздохнув. Потом долго еще кряхтел и ворочался и, наконец, шепча что-то, заснул.

II

Поезд круто затормозил. Заскрежетали тормоза. С полок посыпались вещи.

Сашенька вздрогнула и проснулась.

В стороне паровоза бухнул выстрел. Вслед ему пронесся отчаянный крик:

— Стой! Стой! Держи-и!

Поезд остановился. Сквозь щель в забитом фанерой окне чуть брезжил рассвет. На платформе кричали и, слышно было, бегали люди.

Пассажиры зашевелились.

— Дело — табак! — сказал в темноте Митька Лопатин, молодой, лет двадцати, вихрастый парень.

Это был балагур и насмешник. Он сел в поезд еще под Саратовом и всю дорогу смешил пассажиров. На этот раз никто не поддержал разговора. Всем и так было ясно, что случилось что-то трагическое.

И теперь, притаившись в темноте вагона и почти не дыша, пассажиры молча ждали, что будет дальше.

— Пойти посмотреть, — сказал Митька с обычной решительностью.

Он, стуча сапогами, завозился где-то вверху, собираясь спуститься. Но в эту минуту в глубине вагона мелькнул желтый свет фонаря и в дверь просунулась голова в фуражке с кокардой. Голова подозрительно повела по сторонам, пошевелила густыми усами и повелительно крикнула:

— А ну, выходи!.. Куда с вещами? Вещи оставить!

Сашенька, чувствуя, как у нее по всему телу побежали мурашки, пошла вслед за другими к выходу из вагона. Митька Лопатин оказался подле нее.

— А ты не бойсь! Не робей! — подбадривал он девушку, с участием заглядывая в ее побледневшее лицо. — И не в таких переплетах бывали.

Пассажиры толпой выходили на платформу. И странное дело: не успела Сашенька ахнуть и удивиться, как Митька словно в землю провалился — вильнул под вагон.

В конце поезда мелькали фонари. Оттуда доносились крики и звон разбиваемых стекол. Топоча сапогами и хрипло дыша, пробежали в темноте какие-то люди.