Калёные тропы - [6]

Дверь скрипнула. В хату вошел Федя, нагруженный седлами. Он сложил их в угол и молча присел на лавку. Харламов посмотрел на него и продолжал:

— Ну, кончили бой, остановились на отдых. А тут несут приказ от командующего армией товарища Ворошилова разбить генерала Толкушкина. Он в это время Ляпичев занял.

— А у Толкушкина, сынок, большая сила была? — спросил Лукич.

— Пехотный корпус и два полка кавалерии.

Старик с удивлением покачал головой.

— Ты, Степка, часом не брешешь, сынок? Конной дивизией да на корпус пехоты! Чудно…

Харламов усмехнулся:

— А нам, батя, не впервой. Семен Михайлович хорошо приучил нас до этого, дела. Приобыкли. Да… И все б ничего, да такая мокреть пошла. Дело-то к весне. Заквасило, поплыло. Снег тает. Ручьи бегут. Балки водой заливает. А грязюка! Как пеший ступишь, нога вынается, а сапог остается. Вязко. Под орудиями кони становятся. Короче сказать — тяжелое положение. Семен Михайлович над картой сидит, смекает, как быть. Потом построил дивизию и гутарит: «Товарищи бойцы! Много мы с вами белых гадов поуничтожили за народное дело. Теперь имеем приказ разбить генерала Толкушкина. Он, вражина, окопался в Липовце за колючей проволокой и смеется над нами. Стал быть, без артиллерии его не выбить, проволока и сила большая. Но по такой дороге нашим коням пушек не выгнуть. Приказываю: батареи и тачанки с пулеметами оставить на месте. К ним — полк прикрытия. Батарейцам на коней сесть. С нами поедут. А как дойдем до Толкушкина, навалиться на него тремя полками внезапно, а первое дело — батареи у него отнять и с тех батарей смертным боем беспощадно крыть белого гада».

— Ловко! Хи-хи-хи-хи! — залился Лукич. — Ай да геройский командир! Вот это расплановал! Славно! Так и сказал?

— Ну, может, что и не так. Я, батя, в общем рассуждении мыслей рассказываю. Много он еще тут гутарил и так ладно распорядился, что не успел Толкушкин чаю напиться, а мы уж достигли его, рубим, бьем, батареи у врага берем и с них гада кроем… Я сам в разъезде шел, в головном дозоре за старшего. Со мной ребята бойцовские. Меркулов-атаманец и мой дружок Митька Лопатин — шахтер. Только мы с балочки — и вот она, батарея. С тыла зашли. Мать честная! Зараз, думаю, кадеты нас обнаружат. А разъезд поотстал. Что делать? Только, помню, Семен Михайлович все про внезапность наказывал. Я и шумнул ребятам: «Даешь атаку!» Как мы вдарили с тыла! Рубим, бьем, конями топчем! Я шумлю: «Бросай оружие!» А сам крою их так, аж в передках кони вдыбки встают… Митька мой было-к там пропал. Командир батареи в него два раза с нагана ударил. Ну, а тут и взвод подоспел с батарейцами. Завернули орудия и ахнули с прямой наводки… Вот, стал быть, какие дела. Корпус разбили, взяли в плен две тыщи пехоты, шестьсот сабель кавалерии, девятнадцать орудий и пулеметов сколько-то, а нас в трех полках и двух тысяч не было…

Харламов замолчал и потянул из кармана кисет с махоркой.

— Ты что же, друг, до конца не говоришь? — заметил Федя.

— А что?

— Он, папаша, в этом бою Митьке Лопатину жизнь спас, как коня под ним подвалили, — пояснил Федя, обращаюсь к Лукичу. — Сам было пропал, а Митьку от смерти отвел.

— Молодец! По-нашенски сделал, сынок, — заулыбался Лукич. — И у нас бывало в турецкую конпанию, всё бывало командиры говаривали: «Товарища люби больше себя». Так-то, сынок…

— Ну, батя, ты не серчай, а мне время итти, — сказал Харламов, поднимаясь и расправляя широкую грудь.

— Я не неволю… Ты навовсе, сынок? — спросил старик дрогнувшим голосом.

— Да нет, завтра приду. Мы, стал быть, много тут простоим. Так что еще повидаемся…

Проводив сына, Лукич убрал со стола, потом принес зипун и подушку.

— Ну, Хведя, и нам пора спать, — сказал он, постилая на лавке. — Ты лягай тут, а я уж на стариковское место, — показал он на печку.

— Постой, папаша, здесь будет спать еще один человек, — сказал Федя.

— Кто такой?

— Адъютант Семена Михайловича.

— Ну-к что жа, места хватит. Нехай на той лавке ложится. Я ему свою одеялу отдам. Она мне ни к чему. И так жарко.

Старик постелил на другой лавке и, кряхтя, забрался на печку.

— Папаша, а сынок у тебя, видать, уважительный, — сказал Федя.

— Степка? А как же. У нас, Хведя, все уважительные, — засипел Лукич, глухо покашливая. — Конешно, война трошки пошатнула эту уважению… Ну, сам скажи, разве можно старому человеку да без ласки? Он жизню прожил. Скоро ему помирать. Как же его не приветить?.. У нас, на Дону, стариков завсегда уважают. Как бывало казак возвернется с похода, так первое дело отцу и матери три земных поклона кладет. Потом старшим братьям. Да. А жена его три раза коню в пояс кланяется за то, что хозяина живым до дому принес… У нас, Хведя, кругом уважение. Редкий случай, коли муж с женой поругаются. Да нет, не помню. Кажись, за мой век такого и не бывало… А вот после первого октября друг дружке подарки дарят.

— Это почему после первого октября? — спросил Федя.

— Обычай такой. Как всю работу закончат, соберутся семьей, и хозяин первым одаривать начинает. Вот ты, Анюта, иль как ее там, хорошая мать и хорошо вела хозяйство — на, получай кашемиру на платье. Да… А ты, Митя, хорошо работал, да ругался, да пьяным напивался. Нехорошо это. Ну тот, конешно дело, проситься начинает: простите, мол, батя, больше не буду…