Календарь. Разговоры о главном - [157]

Замечательный братский прозаик Александр Кузьменков опубликовал недавно ехидный афоризм: «До чего же мы боимся самих себя! Масса уловок — от пасьянсов до компьютерных игр — придумана лишь затем, чтобы человек не столкнулся лицом к лицу с собой. Стало быть, есть чего пугаться…» Посылка верна — спорен вывод: пугаться как раз совершенно нечего. Но если человек «столкнется с собой» — он увидит Бога, а тогда ведь придется вести себя соответственно. На такие требования к себе мы в расслабленном своем состоянии никак не можем согласиться, и у Августина это состояние тоже описано: «…размышления мои о Тебе походили на попытки тех, кто хочет проснуться, но, одолеваемые глубоким сном, вновь в него погружаются. Человек обычно медлит стряхнуть сон: члены его отяжелели, сон уже неприятен, и, однако, он спит и спит, хотя пришла уже пора вставать» (кн. 8, гл. 5). Кто-нибудь непременно усмотрит здесь призыв к социальной активности, но я имею в виду лишь душевную. Скажу больше: ничего особенно ужасного такой самоанализ не выявил бы. Он выявил бы прекрасное, но как дальше жить с этим прекрасным, впадая в нравственный компромисс на каждом шагу? Самоуничижение гораздо удобнее. Червь-животина, поношение человеков, способен терпеть начальника-идиота, врать, притворствовать, потворствовать — с него и спрос невелик; вот почему отдельные официальные церковники предпочитают подчеркивать греховность, малость, ничтожность человека. Такой человек для власти неопасен, для любой эпохи удобен: с него какой спрос? Но человек Августина, свободно беседующий с Богом и нашедший в себе доказательства его бытия, ни за что не позволит вытирать об себя ноги, потому что он видит в этом оскорбление Господа. И он прав.

Когда мы позволяем себя унижать — мы унижаем Бога. Когда мы позволяем лгать себе и грабить себя — мы лжем Богу и грабим его. Когда на наших глазах откровенное, наглое, распоясавшееся, сознающее себя и любующееся собой зло глумится и регочет, поплевывая на окружающих, — мы делаем Бога бессильным и выдумываем оправдания его невмешательству, хотя он давно уже вмешался, приведя сюда нас и вложив каждому нравственный компас. Ведь все мы на уровне аксиомы, с рождения, по христианской природе души знаем, что хорошо и что плохо, а если заставляем себя забывать об этом, то исключительно потому, что надо же оправдывать собственное бездействие. Между тем каждое наше свинство бросает обратный рефлекс на Того, кто нас создал, — Бог расплачивается за сомнительные дела образа и подобия своего; страшно сказать, человек Августина отвечает за Бога. Дмитрий Шушарин, объясняя как-то подростку мировоззрение Августина, обронил в шутку: «Помни, не только человек богоподобен, но и Бог антропоморфен»; думаю, доля шутки здесь невелика.

Вот почему «Исповедь» Блаженного Августина из Гиппона пребывает в числе любимейших моих книг, а все лучшее, что написано человечеством в последующие 1615 лет, кажется мне прямо вытекающим из нее.

16 ноября Иван Грозный не убил своего сына (1581)

БАТЯ, БРОСЬ ЖЕЛЕЗО!

Русская история имеет две версии: русофильскую и русофобскую. Промежуточная, то есть объективная, при нашей жизни вряд ли будет написана. Согласно русофобской, базирующейся на сообщении папского нунция Антония Поссевино, Иван Грозный разозлился на царевича и смертельно ранил его. Причиной ссоры был якобы непотребный вид невестки — между прочим, уже третьей по счету (если Иван Грозный за пятьдесят четыре года жизни вступал в брак семижды, то Иван царевич за свои двадцать семь лет женился три раза и вряд ли остановился бы на достигнутом). Елена Шереметева, вишь ты, попалась царю на глаза неподпоясанной. Он ее прибил, сын вступился, перепало и сыну; бабы русские живучи, а сын через три дня помер. Согласно другой версии, Иван Васильевич сам пылал болезненным любострастием к третьей жене Ивана Ивановича, сыну это не понравилось, и произошла знаменитая ссора, описанная в хрестоматийной песне Юрия Коваля: «— Меня ты предал супостату! Стал отвратительным козлом! — Прошу вас, жезл поставьте, тату! Отец, не балуйтесь жезлом!». Третья версия конфликта изложена в так называемом Втором архивном списке Третьей Псковской летописи: ливонцы осадили Псков, Иван Васильевич не спешил на выручку псковитянам, а Иван Иванович, напротив, настаивал на скорейшем их освобождении; Грозный, и без того обозленный военными неудачами, тут же засветил ему посохом в висок.

Версия об убийстве Ивана Ивановича подтверждается косвенным сообщением Мазуринской летописи, в которой, впрочем, вместо конкретики пышная метафора: царь Иван посохом своим стряс с древа спелый плод. Стряс посохом плод и убил посохом сына — согласитесь, разные вещи. Тем не менее интеллигенция, ненавидящая деспотизм, за эту версию усердно ухватилась: Карамзин ее не оспаривал, А. К. Толстой в ней не сомневался, И. Е. Репин увековечил ее в картине, для которой позировали два других либеральных интеллигента: художник Мясоедов (для потрясенного отца) и писатель Гаршин (для удивленного сына). Понятное дело, все эти люди были русофобы.

Русофильская версия истории выглядит иначе: старший сын Ивана Грозного скончался вовсе не в Опричной, а в Александровской слободе, что за сто верст от Москвы; никакой необходимости везти тяжелораненного по ноябрьской распутице на такое расстояние не было; Иван Иванович болел давно — даже отписывал монастырям земли за поминание — и царь никак не ускорял его кончины, разве что спорил иногда, но в семье чего не бывает. Прямых свидетелей роковой ссоры, сами понимаете, не было, так что — «опять эта проклятая неизвестность». Что до свидетельств Поссевино, так в чем можно верить католику, ненавистнику России?! У нас практически все ключевые события истории имеют двоякий вид в зависимости от степени патриотизма и православности комментатора: например, царевич Димитрий то ли сам упал на ножик, то ли его извел злобный Годунов, этот Берия при Грозном, попытавшийся устроить запоздалую либерализацию. Поскольку старший сын Ивана Грозного давно болел, он вполне мог сам упасть виском на посох, и даже неоднократно. Тогда крепкий государственник, строитель властной вертикали, собиратель русских земель Иван Васильевич Грозный вообще ни в чем не виноват — подумаешь, стоял близ сына с посохом, делов-то.