Каленая соль - [36]

– Сызнова, поди, налукавил, государюшко? – не почитая в мирской беседе благолепных словес, наконец впрямую спросил царя язвительный патриарх. – Того берега отплыхом, а другого не хватихомся. Что посулил-то?

Василий Иванович не почел нужным укорить Гермогена за неподобное к нему обращение: груб патриарх, да худа против него не держит.

– Самому тебе вдогад, патриарше, – ответствовал Шуйский, чувствуя неуютство под суровым взглядом церковного владыки. – Вопом вопиет изнемогшая Москва, еле унял до малого срока.

– Горький бо плод аще помажется медом, – наставительно промолвил патриарх, – не отлагает горчины своея в сладость. Хлеб насущный людишкам надобен, а не увещевания.

– Все в руце божией. Негде хлеба взяти.

– Негде? – патриарх перевел горящий взгляд с царя на Авраамия. – Така пора приспела, что и заповедным поступиться не грех.

Келарь потупил очи, будто патриархов намек вовсе его не касался. Зато Шуйского осенило.

– А и впрямь, житницы на троицком подворье не початы. Хлеб-то в них, чаю, весь цел.

– Троица премного горше лихо сносит, – уклончиво заговорил келарь. – И мне ли у моей братии последнее имати? Доносят из обители, что трупием уж по некуда завалена…

Ни царь, ни патриарх не прервали Палицына, пока он рассказывал о бедствиях многострадальной Троицы. Даже сущие мелочи были ему ведомы. Чуть ли не изо дня в день извещал о том келаря его «вскормленник» дьякон Гурий Шишкин, на забывая в своих посланиях наговаривать на старцев, мешающих ему занять сытное место казначея. Авраамий поощрял козни и наветы «вскормленника». Чем больше раздора было в Троице, тем выше становилась цена верности келаря, упреждающего и уличающего перед царем всякую измену и крамолу.

Но, одобряя радение Палицына, царь, однако, не задумывался, почему не единожды не пресеклись связи у келаря между осажденной Троицей и запертой Москвой. Мыслил об ином: усердствуя, надеется угодник потерянное в опале и отданное в казну именьице из закладной кабалы вызволить, хоть и заповедано монахам землю в залог брать. Бог бы с ним, от малой убавки государева казна не оскудеет. Однако же мешкал с воздаянием Шуйский, скупясь и на малое. Теперь, слушая келаря, он догадливо вникал в его ловко вплетенные в рассказ сетования о небрежении к нуждам монастыря.

– Одним святым Сергиевым духом держится Троица. Аще я умолчу о сем, то камение возопиет, – закончил, тяжко вздохнув, келарь.

– Сокрушатися и нам заедино с тобою, – посочувствовал Шуйский, сохраняя печаль на лице, но в голосе его уже не было и следа безысходности. – Излияся фиал горести на всякого из нас. Дорога нам Троица, воистину мила, но ей без Москвы не бысть. Воспрянет Москва – воссияет и Троица. Без вспоможения ее не оставим. – Шуйский на мгновение замолк, выпрямляясь и стараясь обрести величественную осанку, словно сидел на престоле. – И тебя, целомудренный Аврааме, за усердие твое отличим, имением поступимся и пошлин своих на нем, по осадному времени, искати не повелим. Всякому способнику нашему воздадим по чести. Токмо… Токмо ныне о Москве пущая наша печаль.

– Видит бог, – оборотился к иконам келарь, – на Голгофу, аки и он, иду, у несчастной братии последнее имаю. Пущай на мне будет грех – отворю житницы.

Палицын приложил ладонь к глазам, якобы скрывая набежавшие слезы.

– Зри, государюшко, сие, подыми очеса и зри, – обратился к Шуйскому помягчевший архипастырь. – Не щадит себя ради благого дела божья-то церковь.

Но воспрянувшего духом царя занимало уже только земное.

– По былой цене хлеб уступишь, – наказал он келарю.

– Льзя ли? Братию же по миру пущу! – воспротивился Палицын, с лица которого сразу сошла херувимская просветленность, и оно напряглось и затвердело.

– Сук под собой сечешь, кесарь, – грозно вступился за келаря Гермоген и стукнул посохом об пол. – Жаден ты на свое, да вельми щедр на чужое. Себя подымаешь, а других опускаешь. Доброхотом все одно не прослывешь!

– Не повелеваю, а молю, – беззащитно помаргивая глазками, пошел на попятную смутившийся от такой злой отповеди царь, но тут же примолвил твердо: – Воля ваша положить цену, а больше двух рублев за четь никак не можно. – И, вспомнив яростную толпу, вдруг затопал и завизжал: – Вы тоже погибели моей ждете!

Глядя мимо царя, патриарх поднялся и стал креститься.

– Буди, господи, милость твоя на нас, яко же уповахом на тя!..

3

После обеденной трапезы великий государь хотел пройти в опочивальню, но внезапно явился брат – Дмитрий Иванович, тонкогласый, белолицый, с ухоженной бородой, в прошитом золотой нитью блескучем кафтане и польских сапожках на высоком каблуке, не по возрасту и дородству вздорен и вертляв. Он, видимо, упивался своим превосходством, почитая себя вторым человеком после царя, но к тому же прозорливее и расторопнее его. Поэтому невпопад и в по меху докучал советами. По несчастью, не он один. И младший брат, Иван Иванович, которого в народе за малый рост и въедливость прозвали Пуговкой, не прочь был посуесловить, не стеснялся даже наветов. Однако ни тот, ни другой не прославили себя ничем, кроме непомерной спеси, глупой зависти, преклонения перед иноземным, а также позорных поражений, которыми кончались все их воинские подвиги. Воеводами они были такими, что от них даже кони шарахались.